Лилиан понимала, что у ее замечаний немного шансов проникнуть в рассудок Билли: вопреки ее стараниям, постоялицы проводили все дни напролет, а зачастую и ночи среди наводнивших Париж американских студентов, лишаясь таким образом возможности должным образом погрузиться в язык. Очевидно, в школе они все «изучали французский», но Лилиан считала, что их всех учили отвратительно, хотя они обычно оставались довольны, спотыкаясь на каждом слове и пребывая в полном невежестве.
Глаза Билли заблестели. Вместо затравленного взгляда, обычно появлявшегося у пансионерок в ответ на это заявление хозяйки, прибывшее чудовище в образе девушки проявило нетерпение. Что ж, подумала Лилиан, может быть, она окажется хоть сколько-нибудь серьезней. Это, если вдуматься, самое большее, на что можно надеяться. В любом случае она вряд ли похожа на ту девицу из Техаса, что рассматривала квартиру как отель и три раза в неделю требовала чистые простыни; или на девушку из Нью-Йорка, жаловавшуюся на отсутствие душа и желавшую мыть голову каждый день; или на девушку из Нового Орлеана, которая забеременела и пришлось отправить ее домой; или на девушку из Лондона, что накупила четыре сундука нарядов, требовала дополнительные вешалки, а затем почему-то решила, что может пользоваться стенным шкафом Лилиан.
* * *
Распределение обязанностей в доме графини де Вердюлак было несложным. Всей домашней работой, кухней, стиркой и покупками заведовала Луиза. Трудясь по восемнадцать часов в день, она была вполне довольна своей жизнью. Она проработала у графини вечность, и ни ей, ни Лилиан не приходило в голову, что в устраивавшем всех распорядке есть что-то необычное.
Каждое утро, задолго до завтрака, Луиза обходила магазины на улице Помп и закупала дневную норму продуктов. Она приобретала только самое необходимое, и ни крошкой больше. В кухне не было холодильника. Скоропортящиеся продукты, например молоко и сыр, хранились в «гарманже» — проветриваемом ящике, встроенном в кухонное окно и запиравшемся на замок.
Луиза была умелой домоправительницей, знавшей толк в выгодных покупках: владельцы магазинов давно отказались от своих попыток всучить Луизе товар не самого лучшего качества или по более высокой цене. Однако даже при таких условиях на еду уходило более тридцати пяти процентов семейного бюджета. Лилиан де Вердюлак всегда знала точную сумму, потраченную Луизой за день, так как каждый вечер выдавала ей деньги из кошелька и по возвращении Луизы из магазина забирала всю сдачу. Причиной этому служил не факт недоверия к служанке, а то простое обстоятельство, что на деньги, выручаемые от сдачи жилья, велось все домашнее хозяйство. Сумма, получаемая от жильцов за аренду маленького деревенского домика в Довилле, целиком уходила на одежду и на оплату школы для девочек, но еда, квартирные расходы и другие траты покрывались из доходов от пансиона.
Распаковав свой нехитрый гардероб, в основном состоявший из юбок и блузок темных тонов, Билли вышла на балкон и застыла в блаженном экстазе, погрузившись в атмосферу Парижа, такую знакомую по много раз прочитанным, но лишенным смысла описаниям. Ей внезапно стало понятно, почему писатели, которые обязаны все знать, все же впадали в соблазн осуществить невозможное: то есть передать словами особенный аромат Парижа. С узкого балкона были видны каштаны и высокая трава Булонского леса. Комната оказалась просто обставленной — высокая продавленная кровать, застеленная потертым и вылинявшим покрывалом, и такой же тканью желтого цвета обтянут толстый валик в изголовье. Внизу, в маленькой комнатушке, располагался туалет, где для пуска воды нужно было потянуть за цепочку, и висела тонкая, мягкая бежевая туалетная бумага. Зато в жилой комнате имелась раковина с небольшим зеркалом, и Билли сообщили, что если ей захочется принять ванну, то она должна поставить в известность графиню и та предоставит ей свою собственную ванную комнату.
От волнения Билли едва не забыла о еде, но, когда легким стуком в дверь ее известили о том, что обед подан, она почувствовала, что голодна как никогда в жизни. Она вошла в столовую, где в углу стоял небольшой овальный стол, и в предвкушении потянула носом. В отличие от столовых Бостона и Эмери, в воздухе этого помещения не пахло едой.
Две дочери графини ожидали, когда их представят Билли. Каждая из них пожала ей руку и со степенной любезностью произнесла несколько слов по-французски. Билли никогда еще не видела таких девушек: младшей, Даниэль, было шестнадцать, а старшей, Соланж, семнадцать, но они выглядели словно четырнадцатилетние американские девочки. У них были почти одинаковые лица — бледные, заостренные, со строгими правильными чертами, длинные прямые светлые волосы, расчесанные на прямой пробор, и светлые серые глаза. От них, одетых в одинаковую монастырскую форму — плиссированные темно-синие юбки и бледно-голубые блузки, — исходило ощущение непоколебимого достоинства, как от не ведавших тревог английских школьников. Казалось, в девушках нет ничего французского.
Послышавшийся звон и грохот возвестили, что Луиза катит старинную двухъярусную деревянную тележку из кухни, расположенной на дальнем конце Г-образной квартиры. Билли усадили рядом с графиней, осторожно разливавшей жидкий, но очень вкусный овощной суп: сначала себе, потом Билли, потом девочкам. За супом последовали яйца всмятку, по одному для каждого, и зеленый салат с тоненьким ломтиком холодной ветчины. После каждого блюда Даниэль и Соланж убирали тарелки и аккуратно ставили их на тележку. На столе стояла корзинка с хлебом, однако Билли заметила, что никто его не ест, и ей не хотелось начинать первой. К тому же она с ужасом обнаружила, что не знает, как правильно сказать по-французски «Передайте мне, пожалуйста, хлеб». «Voulez-vous me passer le pain?» или «Passer le pain, s'il vous plait»? Она решила, что вообще не должна ничего говорить, если не может сказать правильно. Французский, на котором Билли так уверенно читала и писала в «Эмери», не имел ничего общего с теми журчавшими, плескавшимися звуками, которые издавали девочки, переговариваясь с матерью. Одно слово из ста казалось Билли смутно знакомым, но вскоре все крупицы смысла потонули в волнах нараставшей паники, и Билли осознала, что где-то когда-то ею была допущена невероятная ошибка: если это французский, то она на нем не говорит. Совсем не говорит!
Когда убрали вторую перемену, на столе расставили чистые куверты и мадам выставила перед собой небольшое блюдо. На нем в соломенной плетенке, украшенная свежими салатными листьями, красовалась маленькая головка сыра. Графиня неторопливо отрезала себе кусочек и передвинула блюдо к Билли. Билли отрезала точно такой же ломтик, что и мадам, слишком напуганная, чтобы взять больше. Наконец-то раздали хлеб и предложили круглый горшочек с маслом, очень маленький горшочек, и на масле был отпечатан красивый узор. Сыра во второй раз не предложили. На десерт подали вазу с четырьмя крупными апельсинами, которые девочки и мадам ловко очистили ножичками. Билли никогда не видела такого способа расправы с апельсинами, но старательно подражала хозяевам. В центре стола возвышался графин вина, но только мадам налила себе стакан. Девочки пили воду, и Билли тоже — ей до сих пор никогда не предлагали вина за столом.
