Мы вернулись в Оксфорд на принадлежавшем Хью двухместном «остине-хили». Верх машины был опущен, и сильный ветер на полном ходу бил мне в лицо. Глаза у меня начали слезиться, выбившиеся пряди волос липли к лицу. Было слишком шумно, чтобы разговаривать. К тому времени, как мы добрались до Сент-Хилари, я совершенно закоченела от холода, зато успела немного успокоиться.
— Не хочешь пригласить меня к себе? — спросил Хью, достав мои вещи из багажника.
— Нет. К тому же Мин наверняка поинтересуется, поднимался ли ты ко мне. А девчонкам только дай посплетничать.
— Тебя это так сильно волнует?
— Единственный шанс для меня помириться с Мин — быть паинькой. Это значит, что мы больше не увидимся.
— Она значит для тебя больше, чем я? — улыбаясь, спросил Хью, но я заметила, что он с трудом скрывает обиду. Похоже, это был сильный удар по его самолюбию. Но даже сейчас он был красив, как сам дьявол. Сердце у меня сжалось.
— Прости…
— Это что — своего рода шантаж, да? Хочешь, чтобы я пал на колени и признался тебе в любви? Или умолял в знак прощения позволить мне поцеловать край твоего платья?
— Боюсь, это не поможет. Спасибо, что подвез. Пока, Хью.
Подхватив вещи, я вошла в дом. Хью окликнул меня, но я не обернулась. Добравшись до своей комнаты, я разобрала вещи, переоделась, потом выбросила из вазы засохшие цветы. Вокруг стояла тишина. До конца каникул оставалось еще десять дней, и большинство комнат по соседству с моей пустовало. Я сделала себе кофе и уселась за работу, собираясь закончить эссе о творчестве поэтов метафизического толка. Сначала я прочла несколько стихов Марвела, потом поточила карандаш и достала из пачки стопку бумаги. «Общество ранит, уединение лечит», — продекламировала я, обращаясь к самой себе. И вдруг на меня навалилось такое отчаяние, что, уронив голову на руки, я расплакалась как ребенок.
Незаметно для себя я задремала. Открыв глаза, как от толчка, я увидела, что поезд стоит у крохотного деревенского полустанка.
Поезд дернулся и плавно отошел от платформы. Мысли мои вновь вернулись на пятнадцать лет назад — к тем памятным пасхальным каникулам.
Оставшиеся до начала занятий полторы недели каникул я извелась — мне хотелось как можно скорее увидеться с Мин. Она не умела обижаться надолго, это было просто не в ее натуре. Вот и теперь я почти не сомневалась, что она меня простит.
Но хотя занятия уже начались, Мин так и не появилась. Только на третий день наш классный наставник сообщил мне, что она заболела. По его словам, у Мин моноцитарная ангина, так что никто не знает, когда она поправится.
Я написала несколько писем Мин и отправила их на лондонский адрес ее матери, но ответа так и не дождалась. Наконец, придя в полное отчаяние, я написала самой леди Барт, сообщила, что мы с Мин поссорились и, объяснив, что не хочу обременять ее ненужными подробностями, попросила — не может ли она передать Мин, что мне очень, очень жаль? Пусть она напишет. Вскоре пришел конверт, надписанный знакомым мне с детства почерком. Но уже первые слова, которые бросились мне в глаза, заставили меня пожалеть о том, что я сделала. Она обращалась ко мне, называя меня «Дорогая Диана» — раньше этого никогда не было. А от письма ее веяло таким холодом, что в душе у меня все заледенело.
Дорогая Диана.
Очень мило с твоей стороны беспокоиться о Мин. С огорчением вынуждена тебе сообщить, что до выздоровления еще далеко. Я очень тревожусь о ней. Она быстро утомляется, почти ничего не ест и выглядит просто ужасно. Тем не менее доктор Халлэм уверяет меня, что для девушки в ее возрасте это обычная вещь и что со временем, Бог даст, она станет прежней.
Еще до того как пришло твое письмо, я начала подозревать, что между вами что-то произошло. Правда, Мин ничего не сказала мне о причинах вашей ссоры, да это и не мое дело. Конечно, жаль, что так случилось, особенно после того, как вы с ней столько лет так дружили.
Но пару дней назад я получила одно письмо. Сказать по правде, после этого все мысли о Мин вылетели у меня из головы. Не могу тебе сказать, насколько шокирована я была, прочитав его. Поскольку оно касается тебя, я решила пересказать тебе его содержание — тогда ты по крайней мере будешь знать, что говорят за твоей спиной.
Некая миссис Стадли-Хедлэм, которую я в жизни своей не видела, но у которой, насколько я знаю, ты останавливалась, когда ездила на вечеринку к Джонсонам, настолько «потрясена и шокирована» (это ее собственные слова) твоим поведением, что, обсудив это с Дафной Джонсон, сочла необходимым написать мне. По ее словам, она решилась на это, поскольку у нее сложилось впечатление, что твои родители либо умерли, либо живут за границей. Она пишет, что ты до такой степени бесстыдно флиртовала с ее дорогим другом, лордом Болингброком, что он назвал тебя «похотливой вертушкой самого низкого пошиба», и миссис Стадли-Хедлэм пришлось дать ему слово, что ноги твоей больше не будет в ее доме — в особенности если сам он в то время будет там гостить.
Кроме этого, она пишет, что ты пыталась соблазнить Хью Анстея, что у вас было тайное свидание и что, по свидетельству слуг, он провел ночь в твоей комнате. До этого злополучного уикенда я считала, что Хью ухаживает за Мин. Думаю, я не сильно ошибусь, если предположу, что это и стало причиной вашей ссоры. Как я уже сказала, меня это не касается, так что не будем об этом говорить.
Вся эта история настолько дурно пахнет… и так отличается от того, какой я тебя помню, что поначалу я даже решила, что произошла какая-то ошибка… что она имеет в виду кого-то еще. Но дальше в твой адрес прозвучало обвинение настолько чудовищное, что я едва могла в это поверить. Признаюсь, я подумала даже, что эта женщина явно не в своем уме. Она заявила, что твои наглые попытки соблазнить одного молодого человека, так же гостившего в ее доме, толкнули его жену на самоубийство. Естественно, я была очень расстроена, Диана, ведь я знала тебя с детства и любила как собственную дочь. Мысль о том, что кто-то говорит о тебе подобные вещи, была настолько невыносима, что я решилась навести справки. Представь себе мое горе, когда я позвонила в лондонскую клинику и мне сообщили, что миссис Протеро действительно находится у них на излечении после попытки самоубийства. А после того как я осторожно порасспрашивала своих знакомых, с огорчением была вынуждена признаться себе, что миссис Стадли-Хедлэм говорила правду.
Все это, конечно, сплетни, а я знаю, как вы, молодежь, относитесь — и, возможно, вполне справедливо — к тому вреду, который они способны принести. Но, увы, людям не запретишь говорить, а репутация человека — это как раз то, что о нем говорят. Может быть, ты ставишь себя выше людских разговоров. Однако умоляю тебя — в случае, если в них нет ни слова правды, сделай все, чтобы обелить себя. Если ты сможешь убедить меня, что эти… прости мой несколько старомодный взгляд, но я вообще старомодна… эти ужасные обвинения не имеют под собой основания, я сделаю все, чтобы тебе помочь.
