Сев в машину, я вновь подумала, что зависть – самое пагубное чувство на свете и с ним непременно стоит бороться. Господи, но как же это трудно! Я безумно завидовала его жене и ничего не могла с собой поделать.
Вскоре он разобрался с нашими чемоданами и вернулся в салон, заняв место за водителем такси.
«Между нами каких-то двадцать сантиметров...» - с тоской подумала я, уставившись на его бедра, показавшиеся из-под полов расстегнутой дубленки. Эрнесто был в темно-коричневых вельветовых брюках, сшитых по фасону джинсов, и ткань так соблазнительно обтягивала верх ноги, что я едва удержала свои руки. Кажется, у меня даже дыхание перехватило, как жгуче захотелось коснуться его.
Мы ехали в тишине, пока тяжесть невысказанных слов не начала давить и ощущаться физически, и тогда Эрнесто первым тихо заговорил о наших рабочих делах, при этом еще ближе пододвинувшись ко мне на сиденье. С трудом заставив себя сосредоточиться на обсуждаемых вопросах, а не на коленках желанного мужчины, я, как могла, поддерживала беседу, но в очередную паузу не удержала своё любопытство в узде:
- А почему вы с женой порознь живете? – спросила я таким... неожиданно кокетливым голосом, что всерьез подумала о возможности выпрыгнуть из машины и сбежать, спрятав пылающее от стыда лицо.
Эрнесто стрельнул в мою сторону недовольным взглядом. Даже думала, что нагрубит, но нет, ответ всё-таки прозвучал более-менее вежливый.
- Она учится. Ей хочется получить интересное образование. Я же не деспот какой-то, чтобы сажать ее дома – босую, беременную и на кухне, мол, щи мне вари, женщина, и думать забудь о собственных интересах и саморазвитии.
- А вас не пугает, что ваши дороги неизбежно расходятся?
«Черт, он сейчас подумает, что я клинья подбиваю...» - похолодела я, но было поздно: слово не воробей.
- Нет, - чуть помолчав, всё же ответил он.
- Вы так уверены в ней?
- Полина, - прищурился Эрнесто, - мне кажется, если человек сам выбрал себе кого-то, то как-то глупо запирать его дома или сажать рядом с собой на короткий поводок в надежде, что это избавит от гипотетических измен. Они могут случиться и дома, прямо у вас под носом. Они бывают даже в строго охраняемых гаремах, что уж говорить о европейских государствах с более свободными нравами. Не замок на двери удерживает от измен, а замок сердечный. Проблема в том, что его не проверить заранее и никак не укрепить в процессе. Это не мышца, которую можно накачать. У этого замка иная природа. А вообще, надежность закрытой двери зависит не от замка, а от стен и самой конструкции входного портала, скажем так, от стрежня, от духа всего жилища. Если человек, его душевные качества – хлипкие и слабые, с дырами и щелями, сквозь которые свободно гуляет ветер, то какие бы засовы вы ни придумывали, какие бы дорогие двери ни устанавливали – всё бесполезно: вышибут при первой же возможности и обворуют вашу сокровищницу. И это в лучшем случае. А то еще и нагадят там или сожгут всё дотла. И глупо обвинять одних воров. Виноваты всегда оба: и тот, кто ворует, и сам хозяин хлипкого жилища, где вы опрометчиво складируете свои сокровища.
Боль пронзила меня насквозь. Я отвернулась к окну, изо всех сил закусив внутренние стороны щек, дабы не расплакаться.
Он рассказал именно то, что и произошло в моей жизни. В последнее время я научилась не вспоминать, как была разграблена моя сокровищница – мой первый брак, длившийся в течение четырех лет. Господи, четыре года витать в облаках и обманах... верить на слово... ждать и надеяться... прощать... и видеть, как сквозь щели улетает моя женская сила, однажды доверчиво отданная в руки другому человеку.
Двойное предательство, уже однажды уничтожив меня, похоронив со словами «Не бывает большей лжи», вновь тянет ко мне свои ядовитые щупальца. Этот ненасытный монстр, во что бы то ни стало, вознамерился проучить меня за дерзкие клятвы, в сердцах брошенные в мировое пространство:
«Я никогда не посмотрю в сторону женатого мужчины! Никогда не причиню невыносимую боль другой женщине, верящей, любящей, ждущей... Никогда не позволю ей испытать то, через что прошла сама»
Сколько мне потребовалось времени, чтобы хоть как-то восстановиться? Почти вдвое больше по временной шкале и несоизмеримо больше по душевным затратам.
Все психотерапевты, которые пытались вытащить меня, твердили практически одно и то же: я должна полюбить саму себя, должна простить и научиться смотреть на ситуацию отстраненно, должна понять, что я – не придаток, не бесплатное приложение к тому, который меня предал, а самостоятельная личность, идущая своим неповторимым путем...
Господи, они вообще себя слышат?!! Простить? Да как, как такое можно простить?! Боль от этого всё равно никуда не денется, такое не забудется и не растворится в памяти, не исчезнет.
Выйдя замуж в восемнадцать лет, я уже к двадцати двум годам оказалась сломанной, разрезанной на множество частей и выброшенной за черту нормальной жизни молодой женщиной. Чтобы собрать себя воедино, склеить все эти кровоточащие сердечные осколки, я потратила семь долгих лет.
Нет, я не жила эти годы. Скорее существовала в неком зазеркалье, где мне ежедневно устраивали показы одного и того же мучительного фильма. Повторы, по идее, должны были бы притупить боль. Но это только в теории, а на практике всё происходило с точностью до наоборот.
Задыхаясь в этом адском пекле, я упрямо поднималась с колен, но не из-за жажды жизни, как полагали всевозможные лже-врачеватели. Нет, никакого желания жить в изуродованном, перевернутом мире у меня уже не осталось. Я просто хотела доказать своим никчемным существованием, что возможно жить и не причинять никому боли; жить так, чтобы твои белые одежды не пачкали чужие – темные.
Как скоро выяснилось, это совершенно невозможно. Так или иначе, я всё равно причиняла боль, хотя бы тем, что не желала примерять платье с чужого плеча и сапоги с чужой ноги; не желала рядиться в испачканные одежды чуждого мне фасона; не желала прощать и понимать то, что моя душа была не в силах принять.
Одиноко ползая в потемках по жгучим углям, я превращала свою исковерканную душу в пепел; я надеялась, что она отлетит, но нет – она крепко сидела в тщедушном теле – униженном, растоптанном, оскверненном и противном мне самой. Я ранила руки о собственные острые слезы и кровавыми ладонями старалась отгородиться от мира, но он настигал меня снова и снова. И вот теперь мир показывал мне всё ту же ситуацию, но уже с другого ракурса, терпеливо обучая... и давая возможность испить всю горечь до самого дна... Зачем, кому нужна эта изощренная пытка?.. Неужели мне самой? Я не верю в это, ибо подобного извращения не существует в природе. Здоровое дерево не начнет рубить само себя.
Столько лет прошло, а я до сих пор не могу заставить себя позвонить матери. Их дочка – моя самая младшая сестра, судя по фотографиям, которые мне с настойчивостью садистки из концлагеря каждую неделю шлет родная мамочка, - очаровательная малышка. Дитё, не виноватое ни в чем, рассматривает мои фотографии, сравнивает меня с собой... учит стишки в подарок своей старшей сестричке, которую мечтает увидеть...
Мама не нарадуется на нее и говорит, что Регина очень похожа на меня: тот же овал лица, блондинистые кудрявые волосы, но губы и глаза – его.
Губы, что лгали мне, и глаза, что лили искаженный свет.
Глава 8
Весь полет меня развлекала Инга своей бесконечной трескотней, в то время как Полина сидела, погруженная в свои мысли. Я неотрывно следил за девушкой, но, в конце концов, не выдержал, поинтересовавшись:
- О чем задумались, Полина?
Она вздрогнула, переведя на меня какой-то затравленный взгляд.
- Ни о чем конкретном. Хотя, постойте, всё же думаю: об этом шикарном воздушном судне. Я даже и представить себе не могла, как это: летать на личном самолете. А где же ваш деловой партнер, которому принадлежит сей инопланетный борт?
