— Просто в последнее время я… немного в депрессии.
— В депрессии? — Скотт нахмурился, точно слышал это слово впервые.
— Ну, в смысле… грустно мне.
— А… Понятно. — Он хотел было по-отечески ее обнять, но для этого пришлось бы перелезть через десятигаллоновую бочку майонеза, поэтому он лишь подался вперед. — Эээ… проблемы в личной жизни?
Эмма рассмеялась:
— Это вряд ли. Скотт, со мной все в порядке, просто настроение неважное, только и всего. — Она бодро тряхнула головой. — Видите? Теперь все хорошо, я снова в норме. Давайте об этом забудем.
— Так что скажешь? По поводу моего предложения?
— Можно подумать? До завтра?
Скотт добродушно улыбнулся и кивнул:
— Конечно! Не спеши. — Он указал рукой на дверь и добавил с глубоким сочувствием: — Иди, съешь начос.
* * *
В пустой служебной комнате Эмма сверлила взглядом тарелку горячих кукурузных чипсов с расплавленным сыром, будто то был ее смертельный враг, подлежащий уничтожению.
Внезапно выпрямившись, она подошла к шкафчику Иэна, покопалась в плотной куче джинсовой одежды и вынула из кармана пачку сигарет. Достала одну, закурила, затем сняла очки и осмотрела свои глаза в потрескавшемся зеркале, облизывая пальцы и стирая черные разводы. Ее волосы отросли; она не укладывала их и не красила, так что они приобрели цвет, который она сама называла «дохлая мышь». Вытянув из-под резинки, стягивавшей волосы, собранные в хвост, одну прядь, она провела по ней указательным и большим пальцами. Когда она мыла голову, шампунь становился серым. Городские волосы. Кожа ее была бледной — слишком много ночных смен; а еще она поправилась и последние пару месяцев надевала юбки через голову. Это все фасоль, жареная и пережаренная. Толстуха, подумала она. Глупая толстуха. Эта мысль теперь постоянно вертелась у нее в голове, а еще фразы «треть жизни позади» и «в чем смысл всего этого?».
В двадцать пять лет у Эммы наступил второй подростковый возраст, и на этот раз самокопания и пессимизма было куда больше, чем в первый. «Приезжай домой, дочка», — сказала мама вчера по телефону своим дрожащим, полным тревоги голосом, точно ее дочь находилась в плену у инопланетян. «У тебя тут есть своя комната. В универмаге требуются продавцы…» И впервые за все время Эмме захотелось домой. Ей казалось, что она сможет завоевать Лондон, но город поглотил ее, как все и предсказывали. Она-то думала, что попадет в вихрь литературных чтений, политических дискуссий, веселых вечеринок, горько-сладких любовных историй с прогулками по набережной Темзы. Намеревалась создать свою группу, снимать короткометражные фильмы, писать романы… Но прошло два года, и тоненький сборник стихов не стал толще, да и, по правде сказать, не случилось вообще ничего хорошего, если не считать того, что, когда она вместе с единомышленниками выступила против подушного налога, их разогнали полицейские с дубинками.
А ведь она так старалась. У нее была мысль устроиться на работу в издательство. Ее подруга Стефани Шоу нашла такую работу после окончания колледжа, и теперь ее было не узнать. Куда девалась Стефани Шоу, которая хлестала пиво литрами и одевалась во все черное? Теперь она пила белое вино, носила стильные дизайнерские костюмчики и подавала закуски из органических продуктов на званых ужинах. По ее совету Эмма разослала письма издателям, агентам, владельцам книжных магазинов, но безуспешно. В стране царил экономический кризис, люди с мрачной решимостью держались за свои места. Она уже начала подумывать о том, чтобы продолжить образование, но студенческие гранты отменили, а плата за обучение была ей не по карману. Правда, всегда можно было устроиться куда-нибудь добровольцем, например в «Международную амнистию», но расходы на квартиру и транспорт съедали весь ее доход, а работа в «Локо Кальенте» — время и силы. У нее даже возникла благородная идея читать романы вслух слепым, но есть ли вообще такая работа — или это она видела в кино? Когда будут силы, она обязательно узнает… А пока она способна только на то, чтобы сидеть за столом и уничтожать взглядом свой обед.
Химический сыр застыл и стал похож на пластик. Во внезапном приступе отвращения она оттолкнула тарелку, порылась в сумке и достала дорогой новый блокнот в кожаной обложке с пришпиленной к ней толстой перьевой ручкой. Открыв блокнот и посмотрев на чистый лист кремово-белой бумаги, она быстро начала писать.
Во всем виноваты начос.
Дымящаяся масса, вязкая, как болото,
Болото ее жизни,
Воплощение всего, что не так
В
Ее
Жизни.
«Время перемен», — кричит голос в окне.
Там, на Кентиш-таун-роуд,
Кто-то смеется,
Но здесь, на прокуренном чердаке
Есть только начос.
Сыр, как ее жизнь,
Затвердел,
Стал холодным,
Как пластик,
И смех не доносится так высоко.
Эмма отложила ручку, отвернулась и устремила взор в потолок, словно давая кому-то шанс спрятаться. Потом снова взглянула на лист в надежде, что ее поразит гениальность написанного.
Но она лишь поежилась, раздосадованно застонала и, качая головой, принялась зачеркивать строчку за строчкой перекрестными черточками, пока стало не разглядеть ни единого слова. Вскоре чернила так пропитали бумагу, что она размякла. Эмма перевернула страницу, теперь запачканную кляксами, и прочла, что на ней написано.
Мы лежим на узкой кровати и
Говорим о будущем, гадаем.
Он говорит, а я смотрю и думаю:
«Красивый. — Какое глупое слово. —
Может быть, это то самое? То неуловимое чувство?»
Дрозды поют за окном,
Солнце греет шторы…
Она снова поежилась, точно заглянув под бинты, и захлопнула блокнот. Боже мой, «неуловимое чувство». В ее жизни наступил поворотный момент. Она перестала верить, что можно улучшить ситуацию, сочинив о ней стихотворение.
Отложив блокнот, она взяла вчерашнюю газету и принялась за начос, неуловимые начос, удивившись в очередной раз, каким успокаивающим эффектом обладает вредная еда.
В дверях возник Иэн:
— Тот парень опять здесь.
