Естественно, статья в «Лайф» представила его миру работающим до исступления. И с тех пор он оказался в ловушке придуманной роли. Невротик из-за доминирования «матери». Он хотел защитить Кэрол и Ханта — особенно Ханта, который создавал большую часть чувства вины. Странно, но другого выхода, казалось, не было. Или он заткнется и позволит себе предстать перед миром трудолюбивым маменькиным сынком, или скажет правду и выставит своего друга Ханта Эбернати рогоносцем, каковым его сделал он сам.
Грант никогда не знал, что думает сам Хант. Когда они бывали вдвоем, они действовали и говорили так, будто статья в «Лайф» была правдивой, и они втроем составляли семью, где Кэрол была матерью, Хант — отцом, а Грант — сыном, чем они каким-то странным образом и были на самом деле. Только однажды Хант косвенно упомянул обо всем этом. Это случилось через несколько лет после успеха Гранта, когда Грант после жуткой ссоры с Кэрол вышел и начал пить, а Хант, сам не слишком трезвый, пошел искать его, чтобы вернуть домой. У обоих мужчин или обоих старающихся быть мужчинами за долгие годы сформировалась необычно глубокая, выдержанная дружба. И она скреплялась этой особенной женщиной, которая, кажется, решила (сознательно или нет), что ни один из них больше никогда не станет мужчиной. Проезжая по темным улицам деловой части Индианаполиса, освещенной в поздний час только неоновыми вывесками баров, Хант Эбернати сказал тогда: «Слушай, я не знаю, из-за чего вы поссорились. Но я хочу, чтоб ты знал: хотя ты мне нравишься и я даже люблю тебя, Рон, но если дело дойдет до решающей схватки, решительного разрыва с Кэрол, я буду на ее стороне». — «Конечно», — ответил Грант подавленным тихим голосом. «Потому что я думаю, она права, — продолжил Хант Эбернати. — Я верю в нее».
Как это ей удалось? Невероятно. Годами она руководила всем этим с обоюдоострой позиции верховного судьи над жизнями и мужа, и любовника, чтобы «помочь» им, а также, чтобы одновременно сохранять власть над ними обоими. Годами она трудилась — намеренно или нет, — чтобы внушить им достаточное чувство вины, чтобы навсегда привязать обоих к себе. Она явно преуспела.
Конечно, не все было так уж плохо. Может быть, в этом-то и беда. Несмотря ни на что, человеческая преданность возросла, возможно, просто из-за чувства вины. Грант припоминал времена, когда они пошли все вместе, втроем, и отпраздновали первую продажу одноактной пьесы, на этот раз не Малому театру Хант Хиллз. Ее купил какой-то маленький летний театр из штата Нью-Йорк. Когда пришел первый большой успех, он взял их обоих отдохнуть на месяц в Гавану. Как они провели время! Хант поймал огромную рыбу.
На полу комнаты в отеле Нью-Вестон закутанная фигура снова застонала. Если бы он мог хоть однажды найти хоть одну Кэрол Ломбард. На одну неделю. Он бы выбросил, отбросил все: успех, деньги, даже талант, — всего за одну неделю.
Почему же тогда он всегда мчится назад к Кэрол Эбернати? Страх, вот почему. Страх оказаться в одиночестве. Страх, что каждая девушка в его жизни теперь будет всего лишь связью, а с леденящим душу одиночеством он боялся столкнуться. Запуганный и издерганный такими мыслями, он предпочитал бежать обратно к маленькой любви, которая если и не согревает по-настоящему, то все же не дает окончательно замерзнуть. Грант, наполовину проснувшись, вспомнил о скомканной телеграмме.
Причина, почему Кэрол Эбернати была в Майами Бич, остановившись там у друзей по пути на Ямайку, заключалась в том, что в течение последних двух лет Грант, работая над новой пьесой, решил, что хочет изучить подводное плавание.
Началось с чтения книг Марселя Кусто. Он купил маленький акваланг в местном спортивном магазине и нырнул на глубину тридцать пять — сорок футов в двух мрачных озерах Индианы, ничего не увидел и вернулся домой с серьезным заражением уха, на лечение которого ушло шесть недель.
Индиана не подходила для ныряния. Он купил еще несколько книг. От подводного плавания он перешел к морской биологии, подводной археологии, океанографии, морской геологии. Сидя в своем относительно безопасном, удобном месте в Индианаполисе, штат Индиана, и просматривая газеты, он не доверял трем колоссальным бюрократиям мира, сражающимся друг с другом за моральное превосходство и пугающим друг друга «частичным разрушением», и изучал последнюю границу, открытую для личности, для человека не из общего стада. Он писал пьесу об увядающей четырнадцатилетней любви, о которой его агент, продюсеры и режиссер говорили почти определенно, что она станет потрясающим боевиком, и в которую он пытался вложить серьезное понимание того, что значит жить в его собственное, запуганное, ужасное время, и на что похоже это время, когда президенты и лидеры, парламенты и огромные анонимные бюро и группы, созданные правительствами, не только не могли повлиять на все, происходящее с миром, но даже не могли считаться ответственными за что-либо.
Он пообещал себе, что когда удачно или неудачно закончит пьесу, то немного отдохнет и по-настоящему изучит этот новый мир там, где его и следует изучать: в тропиках. По крайней мере, это станет противоядием от международной политики на целых шесть месяцев или около этого. Это станет противоядием и от Кэрол Эбернати. Он сказал об этом Ханту и Кэрол однажды за ужином в своем доме в Индианаполисе. Такая возможность была, поскольку они обычно ужинали вместе.
Кэрол идея понравилась. Настолько понравилась, что Кэрол немедленно пригласила сама себя и занялась планированием, предложив Ганадо-Бей на Ямайке, поскольку они могли остановиться у графини Эвелин де Блистейн, которая оставалась Эвелин Глотц из Индианаполиса вплоть до момента огромной удачи ее отца в угольной промышленности, которая и позволила выйти замуж за графа Поля. Эту пару все они знали уже несколько лет, а Кэрол и Хант дважды навещали ее в зимнем доме на Ямайке. Она завтра же напишет ей. Пьеса будет закончена через несколько недель, и они смогут уехать до начала настоящей зимы.
Грант слушал и молчал.
Их планы — его и Эбернати, когда Кэрол изложила их, — были таковы: она проведет несколько дней с друзьями в Майами и, оставив там свой «Мерседес», полетит в Ганадо-Бей, где будет у Эвелин де Блистейн, и Грант прилетит туда после встречи с нью-йоркскими продюсерами, туда же прибудет Хант в свой шестинедельный отпуск. Затем, на досуге (что это за хреновина, раздраженно думал Грант, поскольку это была ее фраза), они вдвоем поедут в Кингстон, где он будет брать уроки у европейца-профессионала Жоржа Виллалонги, о котором он читал, и начнет там свою карьеру подводного пловца.
Мысль о нырянии возбуждала Гранта, а вот мысль о пребывании там Кэрол Эбернати — нет. Почему же он не смог сказать ей об этом? Объяснить, что хочет, предпочитает ехать один? Он не мог.
