Следует отметить, что со своей стороны я едва ли мог вставить предложение.
Более сорока лет она была профессором английского языка в Колумбийском университете — еще с тех времен, когда в кампусе редко можно было увидеть женщин, не говоря уже о преподавании, — и не собиралась уходить на пенсию. Работа занимала все ее время. Так было всегда. А когда она решала, что у нее есть время поговорить со мной, то ожидала, что я буду слушать ее, даже если мы месяцами не разговаривали друг с другом.
Мама была олицетворением успеха не только в своей карьере, но и в браке, и в отношениях с людьми.
Единственное, что я знал о ней точно — больше всего на свете она нуждалась в том, чтобы мир восхищался ею и ее достижениями.
Когда говорилось о женщине с такими приоритетами, на ум сразу приходила Сьюзен Джонсон-Мастерс. Замужем за таким же успешным мужчиной, как и она сама, лучшая подруга первой женщины-вице-президента, сила, с которой нужно считаться в научных кругах, первопроходец-феминистка и, к тому же, мать очень успешного писателя.
Конечно, во всем этом вы не смогли рассмотреть материнскую заботу. Няня или шесть позаботились о том, чтобы я, ее единственный сын, был накормлен и о нем заботились, потому что ее, черт возьми, не было рядом для этого даже один час в течение дня. И хотя я был успешным автором, в ее кругах не могли не отметить, что я писал художественную литературу.
Не скажу, что меня расстраивала роль матери в моей жизни. Я был слишком взрослым, чтобы цепляться за эти проблемы. Но не нужно чрезмерно преувеличивать ее роль в моем воспитании. Даже она подчеркнула бы, что забота никогда не входила в число ее приоритетов.
И даже, когда я был моложе, я не был на нее обижен. Я всегда знал (от нее) о том, что у матери была гораздо более важная жизненная миссия, чем просто быть мамой мальчика.
Ей так многому нужно было соответствовать. Родом из знатной семьи, замужем за аристократом и близкая подруга с детства двум самым известным женщинам в стране, одна из которых стала вице-президентом Соединенных Штатов, а другая — откровенной активисткой, женой влиятельного сенатора.
Если бы я был предельно честным с самим собой, Тэмми была для моей матери своего рода мятежным заявлением, что, по крайней мере, вначале, отчасти объясняло ее привлекательность. Она не была Сьюзан Джонсон-Мастерс. На самом деле, многие сказали бы, что Тэмми была полной противоположностью, с минимумом личных амбиций.
В то время Тэмми скормила мне свое желание создать полноценную семью, и мое молодое, уже поглощенное работой «я» съело все это целиком. Разве не было бы здорово вернуться домой к тому, кто хотел бы позаботиться о моих потребностях?
Годы превратились в десятилетия, и Тэмми, поэтически воспевшая желание стать матерью, почему-то так и не была полностью готова к этому шагу.
Спустя двадцать лет я прекрасно осознал, что надо мной пошутили.
Голос матери вернул меня к нашему разговору.
— …как будто эта бедная дорогая женщина недостаточно пережила…
Ах. Мне не нужно было задумываться, кто эта дорогая женщина при том, что я не слушал. Моя мать и две ее самые близкие подруги достигли такого выдающегося, заметного уровня успеха, что моя мать привыкла сообщать другим людям каждый из их статусов еще до того, как ее спросили. Она делала это, когда разговаривала со мной, не потому, что даже предполагала, что меня это заботит, а по чистой привычке.
Хотя, между прочим, мне было не все равно.
Цель этого обязательного напоминания, как я понял, была по двум причинам. Первая: Чтобы напомнить всем и каждому о ее важных связях. Вторая: заверить всех, что три влиятельные женщины как никогда близки.
Дорогой могла быть только Диана, вице-президент. Если бы она сказала милая, я бы понял, что она имеет в виду жену сенатора Веру.
Излишне говорить, что эти две силы природы никоим образом нельзя было назвать ни дорогими, ни милыми, но это ничего не решило бы, скажи я это моей матери.
И, конечно же, она знала, что они не были такими, но называть их так было еще одним напоминанием о том, насколько особенными были их отношения, обращая внимание тех, кто слушал, что она знает их обеих с той стороны, которую никто другой не видел или когда-либо удостоится увидеть.
— …сначала ее дочь и зять погибают в результате несчастного случая, и ей приходится самой воспитывать троих внуков. А вскоре после этого ее старший внук обрывает с ней все связи, становится преступником и вынужден скрываться от общественности, — продолжила она. — И все это еще до того, как ему исполнилось восемнадцать. Она ничего не могла сделать, кроме как молча страдать и отпустить его. А потом ее внучки, эти две прекрасные, милые девочки, обе трагически уходят из жизни в таком нежном возрасте. И все это она переживает молча, воплощение сильной женщины, и продолжает свою политическую карьеру, занимая второй высший пост в стране, отличный пример для всех женщин…
Она всегда говорила этим, как мне нравилось считать, ее ораторско-лекторским голосом, когда каждая фраза была продумана и отрепетирована. Ей не нужно было использовать его со мной, но на данный момент для нее это было привычкой.
— … а теперь еще и это возмущение, эти обвинения в коррупции, и связях с мафией, и даже разговоры о возбуждении уголовного дела! И все это из-за какого-то загадочного человека, этого свидетеля, который собрал так называемые доказательства против нее, но остается анонимным!
— В последний раз, когда мы разговаривали, ты говорила, что наконец-то появилось предположение, что смерть двух ее внучек может быть связана, — перебил я ее, потому что это был буквально единственный способ вставить слово.
— Я это сказала? Нет, нет, этого не может быть. Они умерли с разницей в год. Нет связи, и, к сожалению, все это уже в прошлом. Пресса постоянно будет копаться в этих двух безвременных трагедиях, но сейчас в этом нет толку. Теперь появилось кое-что новое и ужасное, с чем нужно иметь дело. Как только она закончит свой очередной успешный срок, она окажется втянутой в скандал. Они пытаются посадить ее за решетку, Аласдейр. Ты можешь в это поверить?
— Ну, до этого не дойдет, если она невиновна, верно?
Я сомневался насчет невинной части. Я знал Диану достаточно хорошо, чтобы хотя бы допустить мысль, что она может быть виновна. Насколько я мог судить, она была грозной, устрашающей женщиной, способной съесть собственного детеныша, но вы могли бы добавить это мнение к списку вещей, которые я никогда не скажу своей матери.
— Да, да, конечно, она невиновна, но подумай, какой ущерб это наносит ее безупречной репутации. Это порочит ее доброе имя. Она никогда не сможет баллотироваться в Президенты, если ситуация продолжит обостряться.
Я взял себе на заметку рассказать Ирис об этом последнем скандале, когда она появится снова. Она принципиально ненавидела политиков, и я знал, что получу удовольствие от ее реакции на вице-президента, имеющего прямые связи с мафией.
— Я знаю, что ты не любишь быть сентиментальным…
Я? Она думала, что это я не люблю сентиментальности? Для меня это было новостью. Ну, это то же самое, как называть горшок испачканным чайником.
— …но, не знаю, думаю, все это из-за мыслей о том, через что пришлось пройти бедной, дорогой Диане со своими внуками. Я просто хотела сказать тебе, что люблю тебя. И, ну, ты должен знать, что я очень горжусь тобой.
Я сразу же почувствовал раскаяние за свои обычные язвительные мысли о ней. Я столько раз слышал ее высокопарные заявления, что было легко применить их таким образом, который обесчеловечивал ее, тогда как я должен был почувствовать чуть больше сочувствия к самому трудолюбивому человеку, которого я когда-либо встречал. Я не мог вспомнить, когда она в последний раз брала отпуск.
— Я тоже тебя люблю, мама, — хрипло сказал я. Слова казались безнадежно неестественными, даже если они были правдой.
