— Давай вернемся обратно этим путем. Не хочешь чего-нибудь перекусить?
Мой желудок урчит в ответ:
— Определенно.
Переходя дорогу из Гайд-парка, мы направляемся по направлению к Портобелло-роуд, и запах поражает нас почти сразу, как только мы сворачиваем за угол на улицу. Шипение и аромат готовящихся бургеров смешиваются со сладким ароматом булочек с корицей из пекарни, оливок с кислыми специями и паэльи на огромной сковороде.
— Что хочешь?
— Все, — смеюсь я.
— Боквурст, настоящие немецкие сосиски, тащите свои сосиски сюда, — кричит чей-то голос, и я поворачиваюсь направо, видя, как продавец протягивает одну из них. — Горчица и соус вон там, милашка, — говорит он женщине, которая благодарно кивает. — Что я могу тебе предложить, любовь моя? — спрашивает он, поворачиваясь ко мне.
Мы берем наши сосиски и садимся на каменную стену перед кинотеатром «Электрик Синема». Наконец-то проявляются первые признаки весны. В деревянных оконных ящиках из-под земли выглядывают крокусы, а в саду рядом с нами гордо стоят ярко-желтые нарциссы. Портобелло-роуд — это буйство шума и красок, изобилующее людьми, суетой и всем тем, что я люблю в Лондоне. Я сижу с Алексом рядом, мы едим наши сосиски, и наблюдаем за тем, как мир проходит мимо в дружеской тишине.
— Есть одно место, которое я хотел бы тебе показать, — говорит Алекс, когда мы встаем после того, как закончили есть. Он смотрит на меня с озабоченным выражением лица. — Если только не хочешь вернуться? Мы уже ходим целую вечность.
Я качаю головой. Что я хочу сказать, так это то, что я была бы совершенно счастлива каждый день гулять с ним по улицам Лондона, потому что считаю его прекрасным. Что я действительно говорю, так это:
— Нет, я вовсе не спешу возвращаться, — и мы отправляемся в путь.
Мы отправляемся пешком в Маленькую Венецию, которая выглядит именно так, как вы могли подумать, судя из названия. Похоже на оазис спокойствия в центре города — вдоль каналов расположены пабы и кафе, ивы опускают свои ветви в воду, а у берега канала пришвартованы разноцветные туристическое лодки.
— Всегда хотела пожить в такой, — говорю я, выглядывая в окно. Маленький ребенок прижимается носом к окну изнутри, и я смеюсь.
— Я тоже, — говорит Алекс. — Это то кафе, которое я хотел тебе показать.
Оно не шикарное. Занавески из выцветшей ткани, а снаружи стоит пара шатких деревянных столов и стульев.
— Здесь готовят лучший кофе и завтрак в округе. Обожаю. И можно посидеть и понаблюдать, как мир проходит мимо.
— Идеально, — я выдвигаю стул — на улице ужасно холодно, но на спинке висят толстые красные флисовые одеяла. Я обхватываю одно из них коленями и сижу, наблюдая. Забавно, но здесь все больше напоминает мне Амстердам, чем Венецию.
Я наблюдаю, как солнце начинает садиться и расчерчивает небо бледно-кораллово-розовыми и красными полосами. Через несколько минут Алекс появляется с двумя чашечками флэт уайт, на каждой из которых сверху нарисовано симпатичное сердечко. Я достаю свой телефон и делаю снимок, добавляя его в свою историю в «Инстаграм».
— Мне нравится твой аккаунт в «Инстаграм», — Алекс размешивает сахар в кофе, и сердечко исчезает с пены. — Такое ощущение, что ты видишь все самое интересное в Лондоне.
— Спасибо, — я потягиваю напиток и смотрю на людей на канале. Маленькая девочка, которую мы видели ранее, теперь вылезла из лодки. На ней толстое стеганое пальто и резиновые сапоги, она ждет, когда папа заберет ее велосипед. Она топает ножкой и ловит мой взгляд, прыгая в лужу и смеясь. — Мне нравится делиться приятными моментами.
— Хороший взгляд на жизнь, — говорит он, улыбаясь мне так, что у него в глазах появляются морщинки, а мое сердце непослушно колотится.
— Отчасти это способ сохранить воспоминания, а также потому, что мне нравится делиться ими с моей бабушкой Бет.
— А мама? Она тоже зависима от «Инстаграм»?
Я качаю головой, смеясь:
— Определенно нет. Моей маме нравится делать что-либо, только когда в конце раздаются аплодисменты. Выведи ее на сцену, и она будет вполне довольна. В интернете недостаточно отзывов.
— Она актриса?
Я хочу сказать «нет, она королева драмы», но это не совсем справедливо. Ранее я получила от нее длинное бессвязное голосовое сообщение, в котором она жаловалась, что ей пришлось пойти и помочь бабушке Бет, когда у нее завтра выступление, и ей следует поберечь свой голос. Спектакль, о котором говорила мама — это постановка местного театра «Чикаго», но, тем не менее… очевидно, она работала над ним уже несколько недель.
— Ага, она актриса на полставки. Так и не добралась до Вест-Энда, но снялась в нескольких эпизодах на телевидении и тому подобном.
— Вау. Это потрясающе.
— Она надеется получить работу на одном из круизных лайнеров, так что ее не будет целую вечность.
— Для тебя это будет странно, — говорит Алекс, глядя на меня сквозь свою темную челку.
Я качаю головой:
— Когда я росла, ее часто не было дома.
— Из-за работы? — он смотрит на меня, слегка склонив голову набок, выражение его лица задумчивое.
— Хм, — я слегка хмурюсь и вожусь с деревянной мешалкой для кофе. Это не то, о чем я часто говорю, но в Алексе есть что-то такое, что заставляет меня чувствовать, что можно открыться. — Она не очень хорошо справлялась со всеми этими днями рождения и Рождеством, так что мои бабушка с дедушкой как бы взяли это на себя. И иногда у нее были бойфренды, которые не были в восторге от детей, ну, от меня, так что в итоге я стала проводить все больше и больше времени с бабулей и дедулей, пока это не стало почти постоянным занятием.
— Вау, — он немного отстраняется, глядя на меня. — Тогда, должно быть, было тяжело. Имею в виду, когда твой дедушка умер, это было все равно что потерять родителя.
Я прикусываю губу и смотрю туда, где играет маленькая девочка. Они с папой сейчас направляются вниз по берегу канала. Она покачивается на своем велосипеде, нетвердо держась на двух колесах, а он держит руку у нее на пояснице, защищая и направляя ее. Я усиленно моргаю, потому что на какие-то странные полсекунды чувствую, как слезы щиплют мои глаза.
— Да, — я на мгновение опускаю взгляд на стол, собираясь с силами, затем поднимаю глаза на Алекса. У него такое доброе лицо. — Это было тяжело, потому что мы как будто потеряли его дважды — сначала, когда началось слабоумие, а потом снова, когда он умер.
Алекс кивает:
— Понимаю. Когда умер мой отец, я ощутил вину, потому что первое, что я почувствовал, стало облегчение. Он был болен целую вечность — рак, казалось, целиком изменил его. В конце концов, он уже не был тем человеком.
— Именно, — я вздохнула. — И поэтому ты решил переквалифицироваться в медбрата.
Он кивает:
— Знаю, все думают, что это безумие. Просто… я увидел, как они изменили папу. Всех в палате. И я наблюдал, как он угасает, и думал обо всем, что он сделал, и о том, как он изменил мир, здания, над которыми он работал — это реальные, конкретные вещи. В Ливерпуле есть детский хоспис, над которым он работал, и они учли мнения родителей и детей, когда строили его, потому что он сказал, что это важно, — затем он на мгновение отводит взгляд, и я, забывшись, тянусь через стол и кладу ладонь ему на плечо. Он оглядывается, и в его глазах блестят слезы, которые он вытирает рукавом, делая самоуничижительное лицо. — Прости…
— Боже, не надо. Это так мило.
— Ага. Я никогда по-настоящему не говорил об этом, понимаешь? — он на мгновение потирает нос, а затем берет другую деревянную мешалку и начинает крошить ее на мелкие кусочки. — Дело в том, что я хотел сделать что-то стоящее. Корпоративное право не было таковым. Я хочу сделать что-то, чем смогу гордиться, если… — он замолкает.
— Я поняла.
Затем он смотрит на меня, на секунду задерживая мой взгляд. Моя рука все еще на его предплечье, и я убираю ее, внезапно почувствовав смущение.
