вести себя, что делать. Она долго стояла у окна, отвернувшись, смотрела на звездное небо. Мячин сделал вид, что ему нужно проработать свои замечания по поводу сегодняшних съемок, вооружился красным карандашом, но зрачки его бессмысленно прыгали по страницам большой клеенчатой тетради, в которой он что-то подчеркивал и даже тихонько чертыхался про себя для пущей убедительности.
Потом она тихо повернулась и спросила, нет ли у него случайно пирамидона: очень болит голова. Мячин тут же сорвался, побежал к Регине Марковне, выпросил у нее три таблетки и вернулся. Марьяна уже легла, натянув на себя одеяло до самых глаз. Таблетку покорно проглотила, прикрыла ресницы и веки сгибом локтя и изобразила, что спит. Мячин чувствовал себя таким измученным, выпотрошенным и вывернутым наизнанку, что сам неожиданно тоже заснул. Во сне он увидел Хрусталева с яркими, рыже-золотистыми волосами, как у клоуна. Хрусталев был при этом не самим собой — статным, молодым и широкоплечим, — а постаревшим лет на тридцать, обрюзгшим, с испитым лицом и такой улыбкой, которая бывает у людей, пытающихся завоевать расположение окружающих.
«Надо же! — успел подумать Мячин. — Как его скрутило! А было на всех наплевать!»
Неузнаваемо изменившийся Хрусталев преследовал своей корыстной любовью какую-то женщину, тоже очень уже немолодую и совсем некрасивую, в которой Мячин тщетно пытался узнать то ли гримершу Лиду, то ли гримершу Женю, но это ему не удавалось. Корысть Хрусталева заключалась в том, чтобы вернуться на «Мосфильм», поскольку последние тридцать лет он работал оператором на болгарской киностудии «Бояна», жил на чужбине и тосковал по дому. Сон был каким-то липким, неприятным и мрачным. Понятно было, что прошло очень много лет, все стали стариками, все изменились, потускнели, обрюзгли, цепляются уже не за саму даже жизнь, а за ее обломки. Проснувшись, Мячин первым делом посмотрелся в ручное зеркальце, желая убедиться в том, что он все еще молод и полон сил. Марьяны, как он и предполагал, в комнате не было. Постель была по-вчерашнему аккуратно застелена, и в ногах лежало влажное махровое полотенце.
— Так можно рехнуться! — сказал себе Мячин. — Нет, правда! Так можно рехнуться!
День был долгим и утомительным, Регина Марковна разругалась с Сомовым, Будник опять начал капризничать и требовать, чтобы его заменили «гениальным» Рыбниковым, потом сказал, что он устал от «постоянной травли». Художник по костюмам Пичугин никак не мог решить, какую кепку надеть на молодого артиста Руслана Убыткина, который играл Васю-баяниста, и, хотя все кричали, что лучше этой белой, с полосатым козырьком, кепки нет ничего на свете, он все-таки сделал по-своему, откопал какую-то соломенную шляпу, оторвал у нее поля, обмотал ее полевыми цветами, одну ромашку свесил Руслану на левое ухо, колокольчик пристроил почти на лоб, и получилось действительно очень красочно, смешно и задорно. Наконец работа закончилась. Съемочная группа с загорелыми, но измученными лицами поела борща с котлетами, и все разбрелись кто куда. Мячин заметил, что Марьяна исподтишка наблюдает за бывшими супругами Хрусталевыми, которые сидели на крылечке, тесно прижавшись друг к другу, и делали вид, что обсуждают текущую работу. На лице у Инги Хрусталевой было какое-то почти пьяное от счастья и удивленное этим счастьем выражение. Хрусталев был, как всегда, небрежен и спокоен, но Мячин заметил, что его левая рука, опирающаяся на ступеньку за спиной Инги, время от времени быстро гладит ее лопатки. Марьяна отвела глаза, похватала ртом воздух, как вытащенная на песок рыба, и сразу куда-то ушла.
«Осталось мне помучиться одну ночь! — подумал Мячин. — Ну, какие-нибудь семь часов в этой комнате! Я заставлю себя спать. Я должен заснуть».
Он постоял перед закрытой дверью, потом постучался. Ее могло еще и не быть. Гуляет, может быть, где-то. Но глуховатый мерцающий голос отозвался, и Мячин вошел, сразу же устроился на своей перине и закрыл глаза. Она лежала на кровати, одетая, в клетчатом сарафане с белым кружевом по вырезу.
— Прочти мне какое-нибудь очень хорошее стихотворение. Самое хорошее, — вдруг попросила она.
— Я тебе прочту, — сказал Мячин. — Это вообще-то Фет. Его даже в школах не проходят.
Какое счастие: и ночь, и мы одни!
Река — как зеркало и вся блестит звездами;
А там-то… голову закинь-ка да взгляни:
Какая глубина и чистота над нами!
О, называй меня безумным! Назови
Чем хочешь. В этот миг я разумом слабею
И в сердце чувствую такой прилив любви,
Что не могу молчать, не стану, не умею!
Он перевел дыхание.
— Иди ко мне, — сказала она еле слышно и слегка приподнялась на локте. — Иди ко мне. Хочешь?
Он вскочил. Расстояние между периной на полу и этим белеющим локтем было ничтожным. Мячину оно показалось огромным. Марьяна встала и начала расстегивать пуговицы на своем клетчатом сарафане. Сарафан упал на пол. Мячин как будто ослеп: он не видел ее наготы, но чувствовал ее всю, так, как люди чувствуют воду. Она была настолько близко, что ему показалось, что это она, а не он отрывисто дышит сквозь стиснутые зубы. Он протянул ладонь и дотронулся до ее лица. Она задержала его ладонь обеими руками, и тогда Мячин отчаянно, изо всех сил поцеловал ее в губы.
Инга не задавала Хрусталеву ни одного вопроса. И он не спрашивал у нее, как они будут теперь жить: переедет ли он обратно на Шаболовку или вернется в свою квартиру, стоит ли посвящать Аську в то, что они помирились, нужно ли скрывать от друзей и родственников волнующий факт, что «бывшие» Хрусталевы уже не «бывшие». Все решения хотелось оставить до возвращения в город, а здесь был почти отпуск, здесь пели птицы, колосилось поле, и рыбы в реке иногда, играючи, подпрыгивали над сонной водяной поверхностью так высоко, как будто хотели взлететь.
Никаких новостей от Кривицкого не было, и Сомов предположил, что Федор Андреич пал смертью храбрых от руки своей оскорбленной молодой жены.
— Типун тебе на язык, Аркадий! — в сердцах плюнула Регина Марковна. — По себе не суди!
— Если бы я по себе судил, Региша, — загадочно ответил Сомов, — ни одного из нас давно не было бы в живых.
Вечером в субботу вернулись в город. В деревне стояло лето, а в Москве вдруг пахнуло осенью, и даже острая свежесть разбитых арбузов, валяющихся кое-где на асфальте, странно напоминала об этом.
Просмотр отснятых деревенских эпизодов назначили на десять часов утра. Кривицкий приехал на служебной машине. Выглядел плохо и все время потирал
