Она с трудом поверила своим ушам. При муже, спящем (спящем ли?) в соседней комнате. Сразу после еды, инстинктивно, она встала, отошла от стола с последним бокалом вина и села поодаль на стул в дальнем углу комнаты, так что именно там она и услышала его предложение.
Несмотря на безумную дерзость этого или благодаря ей, Лаки должна была признаться себе, что это ее слегка взволновало. Он действительно настоящий грязный-ирландский-полицейский «дьявол», этот парень.
— Ты, должно быть, с ума сошел, — наконец сказала она. — У тебя же есть жена.
— Но сейчас я с ней развожусь.
— Но у тебя двое детей.
— У меня и от первой жены двое. Она может их забрать.
— Она потребует денег.
— Ее родители позаботятся о них. И о ней. Они всего лишь урожденные ямайские крестьяне.
— Я бы забрала у тебя все до последнего цента, — сказала Лаки.
— Это я знаю, — ответил Джим и ухмыльнулся. — Полагаю, что это одна из причин, почему я люблю не ее, а тебя.
— Можешь ты представить меня женой ямайского ныряльщика в Кингстоне?
— О, не всегда же я был ныряльщиком. И у меня неплохая голова для бизнеса. У меня масса связей в Нью-Йорке. Я знаю несколько мест, где я бы начал с десяти-пятнадцати тысяч в год. Я бы и это сделал ради тебя. Чтоб быть с тобой.
— Правда, сделал бы?
— Конечно. Я же сказал. Я тебя люблю. Я тебя хочу.
— Ты представляешь, что мой муж, мой муж, может, не спит и слушает все это из соседней комнаты?
— Знаю. И мне жаль. Но это правда. Я тебе говорю. Я бы и ему сказал.
— Он дал бы тебе по мозгам, — сказала Лаки, сомневаясь, дал бы, сомневаясь, смог бы.
— Может. А может, и нет. И это ничего бы не изменило.
— Невероятно! — сказала она.
— Наверное. Я ничего не могу поделать. Почему бы тебе не закрыть дверь?
— Пожалуй, да, — сказала Лаки. И закрыла. Кажется, Рон и не двинулся с тех пор, как она смотрела на него в последний раз. И только тогда она сообразила, что попала в ловушку, в компрометирующую ситуацию. Джим ухмылялся из-за обеденного стола, когда она снова садилась на дальний стул.
— Скольким другим женам ты говорил это, пока учил их мужей? — резко спросила она.
— По правде говоря, — сказал Джим с легкой улыбкой полицейского, — ни одной. Вернее, не это. Не совсем это.
— Невероятно, — сказала Лаки. — Ладно, отвечаю: нет. И причина отказа в том, что я тебя не люблю.
— Что ж. — Он ухмыльнулся. — Во всяком случае, честно. И прямо. Достаточно прямо. Но ты бы хотела переспать со мной.
Лаки ощутила, что уши вспыхнули. Она молчала. Как он осмеливается там лежать, спать или не спать, когда здесь такое происходит, позволяет происходить такому? Он, именем господа, заслужил то, что бы он ни получил.
— Не так ли? — ухмыльнулся Джим.
— Не особенно, — ответила она. — Не очень.
— Ну, может, немножко? Капелечку? — ухмыльнулся Джим. Потом он стер ухмылку. — Ну а я хочу переспать с тобой. Я тебя хочу. Сейчас. Сегодня.
— Я получаю столько секса, сколько хочу, — сказала Лаки. — Даже больше. Больше, чем могу. Вот так.
Джим Гройнтон кивнул.
— Абсолютно уверен, что это так и есть.
— Это потрясающе, — сказала Лаки. — Я не могу тебя понять. Ты открыто и напрямик делаешь предложение жене человека, о котором прямо говоришь, что он тебе нравится, что ты им восхищаешься. И в его собственном доме. Ты ведь последние две недели непрерывно превозносишь его, при каждом случае, как мне кажется, и вот сейчас, здесь, ты хочешь трахнуть его жену. Этого я не могу понять.
— Мне жаль, что это так, — ухмыльнулся Джим. — Правда. Но я ничего не могу поделать. И я думаю, что я его друг. Серьезно. Лучше, чем большинство друзей. Я даже думаю, что люблю Рона, честно, как мужчины, храбрые мужчины, любят друг друга. Просто не повезло, что я люблю и хочу его жену.
— Этого я не могу понять, — Лаки уставилась на него самым открытым, самым холодным взглядом из тех, какими владела. Он и впрямь порочный дьявол. Порочный дьявольский грязный полицейский. Почему это ее так волнует? Всегда. — Думаю, что я никогда не слышала о такой грязи, о такой низости, о такой гнили.
— Наверное, — ухмыльнулся Джим. — Наверное, я грязный. Извини меня за это. Но я думаю, что и ты меня хочешь. А я — вот он. Доступен. Только скажи, скажи честно, что ты меня не хочешь, и я сверну палатку и уйду.
— Хочу я тебя или нет, это не имеет значения, — с легким отчаянием сказала она. — Не понимаешь?
— Ладно, о'кей. Тогда скажи. Просто скажи, — он все еще улыбался с видом уверенного превосходства. Уши у нее, должно быть, раскалились.
— Ты понимаешь, что твое предложение может изменить всю мою жизнь? А твою — нет.
— Ну, ладно, хватит. Немножко театрально, а? Разве то, что я предложил тебе с самого начала, не изменение? Кончай, черт побери, — ухмыльнулся он. — Ты все время говоришь обо всех своих четырехстах мужчинах, все время изучаешь большие пушки у местных рыбаков. Уже несколько недель флиртуешь со мной. Ты думаешь, я бы спал там, если бы моя девчонка была здесь, со МНОЮ? Пришло время вставлять или заткнуться, миссис Грант.
— Ты с ума сошел? — сказала Лаки. — Здесь?
— Моя машина рядом, — ухмыльнулся Джим. — Там даже одеяло есть. Он не проснется, во всяком случае, не скоро.
Лаки уставилась на него и думала. Слова о флирте задели ее гордость. Но, конечно, он для того и сказал.
— Ты понимаешь, что я могу взять тебя, разбить на мелкие кусочки и выбросить? Как сломанный подсвечник? — холодно сказала она.
— Может быть, — ухмыльнулся Джим Гройнтон. — Может быть, мне это и нужно. — Он медленно налил себе бокал красного вина из оплетенной соломой бутылки «Кьянти». — Может, имению этого я и ищу, миссис Грант, — ухмыльнулся он.
Лаки вновь уставилась на него и подумала еще. Нельзя избавиться от ощущения в нем грязного-ирландского-полицейского, затянутого-в-кожу-вонючего-мотоциклиста. Ее все еще влекло к нему. И он вполне искренен. Относительно. Конечно, он не женится на ней, да и не хочет этого. Но если и так… А тот сучий сын спит на своей проклятой заднице. Спит! А кто трахал эту грязную старуху, уже узнав ее, втыкал свою штуковину в старую суку, уже узнав ее, уже познав ее. И лгал ей. Он, черт подери, заслужил. Спит! Неожиданно все спало так, как в те годы в Нью-Йорке. Как будто они одни, одни и беззаботны. Безответственны. Она устала от ответственности.
Но, с другой стороны, она знала, что все будет кончено с Грантом, с Роном, если она это сделает. Хотеть — одно, делать — совсем другое. Да и какая в этом выгода? Уж конечно, господи, не денежная! Даже если он женится на ней и поедет в Нью-Йорк и все такое прочее, он попытается управлять ею. И все-таки… Спит! Лежит там и спит! Если она это сделает и не скажет, все равно все кончено. Чего же она хочет? Что бы было что? Но ведь уже было то… то, та грязная старуха… Все равно все уже кончено, не так ли? Конечно. И даже если он не узнает, а он мог быть временами слишком глупым ничтожеством даже для драматурга, все равно все кончено. Уже. Как будто она снова в Нью-Йорке. Интересно — мелькнула сумасшедшая мысль, — какая у него штуковина, хотела бы она ее увидеть. Готова пари держать, хорошенькая. Как у Рона.
