Я молчала. Я не знала, что сказать. Нина выше меня, она сможет без него. А я не смогу. Вот сейчас поняла, когда потребовалось четко и точно решить. Ангелу — ангелово. Это ей. А стерве — стервово. Это мне.
И мое молчание ей все объяснило.
— До свидания, — сказала Нина. И ушла.
Не знаю, какое у меня было лицо, когда я вернулась, но Антон тут же подошел:
— Она была?
— Да.
— Что говорила?
— Что ждала этого. Чтобы ты забрал вещи, только предупредил, чтобы ее не было.
— Святой человек.
— А мы сволочи.
— Да, — согласился он совершенно серьезно.
— А может, не нужно?
— Ты как хочешь. А я — бесповоротно.
— Дай хотя бы неделю. Буду приезжать к тебе, но останусь пока еще дома. Все-таки муж, сын… Понимаешь?
— Понимаю.
В тот же день, так уж повезло, я проходила мимо стола Фофана, отлучившегося покурить (курить в комнатах я тоже запретила), когда зазвонил телефон. Его, фофановский, телефон, как помощника депутата. Я взяла трубку без всякой задней мысли, машинально. Игривый девичий голос закричал:
— Евгень Палыча, пожалста!
Я оглянулась на дверь:
— Он вышел.
И заговорщицким тоном задала идиотский вопрос:
— Это вы?
— Кто?
— Дело в том, что Евгений Павлович просил вас дать мне телефон, по которому вы утром звонили.
Ладно, щас, — отозвалась дура, не сообразив, почему это Евгень Палыч какой-то женщине просил дать этот телефон, почему сам не дал? (А я тоже хороша! — не могла ничего умней придумать.)
Но веселая девушка уже назвала мне номер (достала, наверно, бумажку, где он записан).
— Спасибо, — сказала я.
Телефон был — Антона.
— Эй! Эй! — завопила вдруг девушка. — А вы кто?
— Конь в пальто, — сказала я и повесила трубку. Через несколько секунд телефон зазвонил опять, я ножницами перерезала провод (слегка ударило слабым телефонным током). Никто этого не заметил. Я ждала Фофана. Ждала у двери стеклянной выгородки, которую мне на днях соорудили: получилось что-то вроде кабинетика.
Он явился.
— Евгений Павлович, на минуточку! — приветливо позвала я его.
И пропустила его мимо себя в кабинет. К обычному запаху пота и перегара добавился отвратительный никотиновый дух.
Я закрыла дверь.
— Чего изволите? — лучезарно улыбнулся Фофан.
— Изволю тебе в морду дать.
И я дала — кулаком, изо всей силы. Он схватился за щеку:
— Так… И за что, интересно узнать?
— Не знаешь?
— Понятия не имею.
— Тогда еще.
И я еще раз его ударила в то же место (он по неосторожности руку уже убрал).
— Так знаешь или нет?
Я стояла перед дверью. Он понимал, что просто так я его не выпущу, готовая на все вплоть до безобразной взаимной драки. Он понимал, что это ему ни к чему. Будет скандал, я начну кричать и все выкричу, и коллектив его поступков правильно не оценит. Вернее, оценит именно как надо.
Но и прямо сознаться он не мог.
— Сволочь, — сказал Фофан. — Сука.
Этого было достаточно. Это было, в сущности, признание.
— Если ты еще посмеешь лезть в мою жизнь, я найду людей, и тебя кастрируют! Понял?
— Людей и я могу найти! — пробормотал он, подставляя рожу к зеркалу на стене, чтобы посмотреть, насколько заметны оставленные мною следы.
Я рассмеялась, отошла и пихнула его к двери, наподдав ему (не без отвращения) ногой под жирный зад, пожалев, что у меня туфли не на шпильках.
Я смеялась потому, что представить не могла, чтобы Фофан и впрямь кого-то мог найти: кто захочет иметь дело с обалдуем, продажность которого всем известна?
Возможно, это были самые счастливые и самые страшные вечера в моей жизни. Несколько вечеров подряд.
На работе мы с Антоном, словно нарочно (то есть и впрямь нарочно), сторонились друг друга, старались общаться только по необходимости. Потом он уходил, а чуть позже и я. Встречались на трамвайной остановке, но трамвая ждать терпения не было, хватали частника или такси.
У него сохранялся неуют снимаемого холостяцкого жилья, он не обзавелся даже телевизором, даже магнитофоном. Только пару десятков книг привез и сказал мне, что никогда не читал так много, как в эти вечера (после моего ухода).
И мы были счастливы.
И нам было тошно просто до физической почти тошноты (по крайней мере мне). И мы старались этого друг другу не показать, но, конечно, чувствовали.
Это был, как назвал один современный автор свою книгу, какой-то «бесконечный тупик». (Я даже взяла журнал с этим самым «тупиком», но прочла только первые страницы: не про меня и не для меня.)
Каждый вечер был пропитан ощущением безвыходности, конца.
Но приходил другой день, другой вечер, и все начиналось сначала.
Как-то я спросила его:
— Ты собираешься снять новую квартиру?
— Почему? Пока этой доволен.
— И надолго?
— Не знаю. Может, на год. А что?
— Тебе не хочется ничего тут сделать? Чтобы она выглядела хоть чуть-чуть твоей, а не гостиничным номером?
— А тебе?
Что ж, каков вопрос, таков ответ. Я назвала эту квартиру гостиницей, и я же сама к ней так и относилась. Это был недобрый знак.
Но мы не могли без этих встреч, и это было не то, повторяю, что с Ильей, не получение «дозы», а зависимость более сложная. Если свидания с Ильей кончались умиротворением, покоем, то свидания с Антоном все чаще — какими-то глупыми ссорами, взаимным недовольством, упреками (за которыми громоздился взаимный упрек самый странный и самый больной, не упрек, а крик: «Господи, зачем мы друг друга встретили?!»).
Не было выхода, хотя выход был: прекратить все это.
Но тут сказка кончилась — потому что все до этого происшедшее можно считать именно сказочкой, пусть даже и страшноватенькой.
Все, что было до этого, включая, блин, богатые мои любовные переживания, показалось мне такими пустяками, такой ерундой в тот день, вернее, в те сутки, когда сын Саша не ночевал дома (такого раньше не случалось без предупреждения, да и с предупреждениями всего раза два), а утром нам позвонили и сообщили, что он задержан за наркотики. Сказали, в каком райотделе милиции находится. Сказали, что, поскольку он несовершеннолетний, мне, как матери, необходимо срочно явиться (будто я собиралась отказываться!). Лишь положив трубку, я сообразила, что не разузнала подробностей. И, лихорадочно одеваясь, наскоро спрашивала Сергея:
— Что такое — за наркотики? За распространение? За употребление? Но ведь, кажется, за употребление не задерживают, не судят, не сажают в тюрьму?
