Я кивнул, потому что легко мог такое представить, а потом слез с мотоцикла, чувствуя себя грязным и усталым и зная, что эту грязь и усталость не смоет никакой душ.
Кива бросилась мне на шею.
— Мы тебя видели! По телевизору! Но ничего не поняли! Диктор говорил по–тайски!
Похоже, мы попали в местные новости. Я посмотрел на соседей: господин Ботен разглядывал незажженную сигарету, а госпожа Ботен грустно улыбалась. На этот раз я первый отвел глаза.
Кива осыпала мою руку поцелуями, зато Рори спрятался за госпожу Ботен и внимательно изучал обложку своей книги.
— Рори, — обратилась к нему Тесс, — поздоровайся с отцом.
Но мальчик по–прежнему жался к Ботенам и не смотрел на меня. Тесс опять произнесла его имя, на этот раз строже, тем жестким учительским тоном, который умела при необходимости придавать своему голосу, и он медленно поплелся в мою сторону.
Я покачал головой:
— Все в порядке. Он не обязан со мной здороваться.
Я пошел в дом. Кива по–прежнему держалась за мою руку и без умолку щебетала о том, что они видели по телевизору. Тесс отчитывала сына и благодарила Ботенов за то, что посидели с детьми. Я слышал их голоса, однако слова до сознания не доходили.
В голове вертелась одна мысль: все это не мое.
Все.
Мотоцикл. Дом. Мебель. Все принадлежит кому–то другому. А что же тогда принадлежит мне?
— Госпожа Ботен сразу же выключила телевизор, но мы успели увидеть тебя и твоих друзей, — сказала Кива, обдавая мою руку своим дыханием.
— Они мне не друзья. Джесси мой друг. Тот, у которого гиббон. Остальные — нет. — Я подумал о Фэррене. — Ничего хорошего они мне не сделали.
— Ладно, ладно, папа, я поняла, — проговорила Кива, широко распахнув глаза.
Я улыбнулся и дотронулся до ее щеки.
— Мне жаль, что все так вышло.
— Да я ничего, — поспешно сказала она. — А вот Рори даже плакал. Ему это все не понравилось.
— Ну, мне самому тоже не особо понравилось. — Я опустился на колени, чтобы заглянуть ей в лицо. — Но я не сделал ничего плохого.
Кива улыбнулась. Ее глаза светились любовью — любовью, которой я ничем не заслужил.
— Я знаю, — ответила она.
В доме Рори, не глядя в мою сторону, проскользнул к себе в комнату. Кива еще раз порывисто поцеловала меня в руку и последовала за ним.
Я вошел в гостиную, где мне ничто не принадлежало: ни кресло, ни стол, ни воздух, которым я дышал. Я опустился в это чужое кресло, совершенно измотанный, и веки сами собой закрылись. Потом я почувствовал, что передо мной кто–то стоит, и открыл глаза, зная, что увижу Тесс.
Рядом с ней стоял тайский мальчик, все еще держа в руках книжку для малышей. Я ощутил всплеск раздражения: моя семья подбирает беспризорников, хотя сами мы живем под чужой крышей.
— Ты все еще здесь? — спросил я у него.
Мальчик коротко кивнул.
— Приятно познакомиться, — произнес он тонким мелодичным голоском, который никак не вязался с его двужильным телом. — Как у вас дела? У меня хорошо.
Потом маленький таец повернулся к Тесс.
— Извините, мне нужно идти.
И ушел.
— Он ни в чем не виноват, — сказала Тесс, и мне стало стыдно.
— Прости, — проговорил я и мысленно добавил: «За все».
— Иди ко мне, — ответила Тесс, и я встал, обнял ее и зарылся лицом ей в волосы, а она принялась объяснять, что мне делать дальше.
— Сначала ты поешь.
Она вышла в соседнюю комнату и вернулась с тарелкой, на которой лежал приготовленный госпожой Ботен пад–тай — обжигающе горячая лапша, завернутая в тонкий, как вафля, омлет.
— Потом ты приведешь себя в порядок. Потом ляжешь спать.
Тесс поцеловала меня в лоб. Я обмяк и повалился ей на руки, но она осторожно усадила меня и закончила:
— А утром поедешь искать работу. Договорились?
— Договорились.
Однако в воздухе висел главный вопрос, непроизнесенный, но почти осязаемый. Тесс улыбалась и ждала, когда я его задам.
— Может, лучше вернуться домой? — спросил я.
Жена взяла меня за плечи и легонько встряхнула.
— Мы и так дома, — тихо произнесла она.
На следующее утро я поднялся чуть свет, пока жена и дети еще спали, и выкатил из сарая старый «Роял Энфилд».
Было так рано, что до меня долетали звуки азана — мусульманского призыва к молитве. Иностранцы думают, что все тайцы — буддисты, однако эта часть Пхукета настолько же мусульманская, насколько буддийская. На северной оконечности острова, перед въездом на мост, соединяющий его с континентом, вообще встречается больше мечетей, чем храмов.
Я стоял в прохладных предрассветных сумерках, позволяя спокойной уверенности азана проникнуть мне в сердце. И снова меня пронзила мысль: ничто из этого я не могу назвать своим — ни мотоцикл, ни дом, ни даже умиротворение, принадлежащее чужой мне религии. Все это я взял лишь на время и рано или поздно должен вернуть.
Из–за угла соседнего дома появился господин Ботен, неся в руках охапку старых ловушек для ловли омаров.
— Насчет дома не волнуйтесь, — произнес он вполголоса, чтобы никого не разбудить. — Мне заплатили за полгода вперед.
Я понимал, что он хочет проявить участие, но невольно напрягся.
— Я не волнуюсь.
Господин Ботен положил ловушки на землю и посмотрел на свои руки, как будто заметил в них что–то новое.
— Мои руки стареют, — сказал он. — Вы могли бы стать моим помощником.
— Я не рыбак, — горько рассмеялся я.
— Вы многое умеете, — заметил он и посмотрел на красную спутниковую тарелку.
— Но не рыбачить, — возразил я бесцветным голосом. — Я был строителем. Работал руками. А когда фирму у меня отобрали, я стал шофером. Водил фургоны. Легковые автомобили. — Я положил руку на «Роял Энфилд». — Потом мотоцикл. Теперь у меня отняли и это… В милостыни я не нуждаюсь.
Лицо господина Ботена сердито вспыхнуло.
— Это не милостыня. Это работа.
Он покачал головой и пошел к дому.
— Совсем как мой сын. Тоже важная птица! Рыбалка, видите ли, ниже его достоинства!
— Никакая работа не ниже моего достоинства, — сказал я, но он уже скрылся за углом.
Я докатил мотоцикл до конца грунтовки, чтобы не разбудить своих и госпожу Ботен, и поехал на юг — на Бангла–роуд, где каждую ночь играет музыка, пенится пиво и деньги текут рекой.
Целая река денег. Мне столько не нужно. Моей семье хватит и малой толики.
Пошел дождь, и я купил у торговца прозрачный полиэтиленовый зонтик. Потом внезапно захотелось есть. Я купил у другого торговца кокос и принялся медленно колесить по Патонгу с зонтом в одной руке и кокосом в другой, потягивая через соломинку молоко и предоставляя мотоциклу самому выбирать дорогу.
