Ознакомительная версия.
Он быстро попадал под влияние непредсказуемой московской жизни, словно опять оказывался в запущенном и разгульном общежитии на Ленгорах, которые теперь опять стали Воробьевыми. И вот результат: вещи вынуты из тщательно уложенного чемодана, пара несвежих маек вообще валяется в кресле, дневник не ведется уже несколько дней, во рту горький вкус — привет от перегруженной алкоголем печени…
И спутник для дальнего путешествия, от которого так много зависит, выбран совсем не тот, какой был бы нужен. Нет, девушка мила, кажется, неглупа и с характером, и ее шеф и старый друг Валерий о ней отзывается с большой симпатией. Но как она перенесет физические нагрузки там, на островах, где понадобится много ходить пешком? Хватит ли у нее сил и здоровья сыграть важную роль в том деле, которое он задумал? И самое главное, поймет ли она его, если придется сказать правду? Отчего-то ему казалось, что мужчина понял бы и вернее согласился бы помогать. Конечно, он готов стимулировать напарника деньгами, но в таком деле деньги не всегда — главное…
Но что делать: все сложилось так, как сложилось. И что бы ни было дальше, он выполнит то, что задумал. Ведь это, по сути, единственный оставшийся у него шанс.
Андреас аккуратно упаковал вещи, перечитал последнюю, написанную три дня назад, страницу дневника, кратко записал то, что произошло за последние дни. Нужно принять душ и лечь пораньше, чтобы выспаться перед самолетом. И конечно, как всегда, вечером позвонить домой.
За толстым стеклом иллюминатора топорщится выгоревшая шкура сибирской тайги: светлый подшерсток и темная шершавая ость вековых елей. Шкура свалена в складки там, где горы, и плоско тянется сотнями километров на равнинах.
«Я лечу привычно, как едут на автобусе в райцентр жители дальних деревень. За годы сахалинской жизни налетала оттуда в Москву и обратно сотни раз вокруг экватора — есть такая мера длины у дальневосточников. Было бы тяжко, если бы не нынешняя самолетная мода — новые авиакомпании теперь, как за границей, предлагают в полете алкоголь. От выпитого вина слегка туманится голова, зато отпускает ледяной ком страха внутри.
Симпатичная стюардесса движется по проходу, по-матерински наклоняясь к креслам. Да, мы все в самолете похожи на маленьких детей — в душе трусим, как бы ни был спокоен полет, заглядываем в глаза проходящим мимо летчикам, хотим услышать лишний раз, что все в порядке.
Я лечу, ощущая под собой огромный слой воздуха, у земли плотного, но выше все более разреженного. За бортом, на высоте десяти километров, его почти уже нет — если выпасть из самолета, задохнешься быстрее, чем успеешь испугаться…»
Маша открывает глаза, прерывая текст, который сам собой складывается в голове — не для дела, а так, словно страница книжки, которая никогда не будет написана. В последнее время она и на ходу, и в транспорте постоянно пишет в уме какие-то тексты — может, чтобы занять голову, чтобы не думать о последних событиях, не чувствовать себя несчастной?
Она не успевает додумать эту не очень приятную мысль — Андреас что-то завозился в кресле рядом. Она поворачивается к нему.
— Мария, пожалуйста, сколько времени мы будем плыть до острова Итуруп? — Андреас тычет сарделечным пальцем в свою роскошную карту Дальнего Востока — подробную, напечатанную на тонком пластике. Сложенная как маленькая книжка, она ничего не весит, не порвется и не размокнет — не иначе в военном ведомстве изготовлена. От южной оконечности Сахалина до Итурупа его толстый палец едва помещается.
— Точно не скажу, зависит от теплохода и от погоды, если «Мария Ульянова», то часов двадцать, а если «Софья Перовская», может, и побыстрее.
Маша в который раз изумляется страсти своего спутника к точности. В такси он донимал шофера, сколько минут тот будет ехать до Домодедова. Таксист, слегка напрягаясь и глотая «связки» слов, пытался объяснить, что в Москве даже в ранний час это предсказать невозможно: пробки бывают на пустом месте. «Да-да», — вежливо кивал Берг, но было ясно, что ему объяснение не очень понятно.
Берг достает щегольской маленький ноутбук, открывает. На мониторе фотография — симпатичный мальчик лет двенадцати, с такой же смешной стрижкой — вихор на макушке и длинные волосы по плечам, как у Андреаса. Мальчик сидит в кресле у какого-то цветущего куста, смеется и показывает «виктори» — два растопыренных пальца.
— Ваш сын? — Маша кивает на фото.
— Да-да, это мой сын Константин.
— Ох ты, по-русски назвали?
— Я назвал его именем великого византийского императора Константина. Если у меня будет еще один сын, его имя будет Максимилиан — тоже византийский император.
— Вы поклонник византийских императоров? Тогда должны знать, что русские князья их сильно били когда-то, — смеется Маша.
— Византия — великая мировая культура, я очень люблю Истамбул, много работал там. Особенно храм Айя-София, — серьезно объясняет Андреас. — В нем есть такое окно, туда надо положить руку и загадать самое важное желание — оно сбывается.
— И у вас сбылось? — не удерживается Маша.
— Сбылось… — Андреас медлит, но потом все же договаривает: — Я хотел, чтобы у меня была хорошая семья, родились дети. И Константин у меня появился.
— Здорово! — Маше почему-то неловко, что-то горькое есть в интонации немца. — Значит, исполнится и второе желание — родится маленький император Максимилиан.
— Это отдельная проблема, — как-то слишком отчетливо отвечает Берг. — Но я счастливый, что у меня есть Константин.
— А вы его дома так и называете — Константин?
— Называем, да, — кивает немец. — А вы называете как?
— Маленьких у нас называют Костя, или Костик, или даже Котик — у меня есть такой родственник мальчик Котик, — улыбается Маша.
— Это значит маленький кот? Котьенок?
— Ну да, типа того. Маленькие ведь все мягкие, пушистые и все похожи — котята, собачата, ребята, — веселится Маша.
— Да-да, — отводит взгляд Андреас и начинает что-то быстро набирать. Показалось или нет, что глаза его подозрительно заблестели? Он что, прослезился, настоящий толстый сентиментальный немец?
Полистав полчаса какой-то глупый гламурный журнал, Маша косит глазом на монитор, но текст набран на немецком.
— Путевые заметки? — не выдерживает она.
— Да-да, — отрывается от клавиатуры Берг. — Наше путешествие началось, и я записываю это.
— Это — что? — не унимается Маша.
— Вот… — Берг шевелит губами, быстро переводит. — Моя спутница — русская журналистка Мария. Она красивая молодая женщина, стройная, с коротко стриженными светлыми волосами и грустными серыми глазами. Я не знаю причины ее грусти, но когда Мария улыбается или смеется, она становится еще красивее, а ее глаза — еще грустнее…
— А-а, ну да, кхм, — тянет от неожиданности Маша. Ей хочется провалиться сквозь твердое самолетное кресло, но делать нечего — надо как-то выкручиваться из ситуации. — Вы мне вот так грубо льстите, Андреас? — Она пытается перевести все в шутку. — Не поможет, русские журналистки неподкупны!
— Льстить — это говорить неправду? — пытается вспомнить редкое слово немец. — Да-да, но я написал правду. У вас есть горе? Я не имею прав спросить, извините.
— Да какое горе! — Маше становится на мгновение остро стыдно — надо же, распустилась до чего. — Так, мелкие неприятности. Все будет путем!
— Путем? Путь — это дорога? Это значит — мы правильно летим? Надо записать! — смеется Андреас.
«Не слишком ли он умен, сентиментальный толстяк, не хвачу ли я с ним настоящих проблем, и как, собака, хорошо знает русский язык!» — Этими вопросами Маша задается до самого Южно-Сахалинска, который, как всегда, внезапно выскакивает из плотных облаков уже почти на самом приземлении.
Странно приехать в родной город, где нет уже твоего дома. Восемь лет назад, похоронив отца, мама переехала в родной городок в Центральной России.
Маша уехала в Москву еще раньше, пригласили на работу в штат большой газеты, в которой год собкорила до этого. В столице долго привыкала, хотя пять лет училась здесь, все, казалось, было родное и знакомое. Но Сахалин сидел в сердце занозой, его долго не хватало Маше Зотовой в ее завидной столичной жизни. Потом привыкла.
Маша вышла на трап, и сразу лицо залепил влажный плотный ветер с острым запахом осенней тайги. Первые годы в Москве, особенно осенью, ей сильно не хватало именно этого воздуха: смолистого запаха тополей на проспекте, влажного аромата цветов на углу центральной площади, где сидели со своими ведрами кореянки-цветочницы. Пряной вони рынка, где те же кореянки торговали жгучими соленьями и специями и где грудами были навалены помидоры, зелень, стояла в ведрах таежная ягода. Запаха самой тайги, который приносили в город мокрые циклоны, — острого соуса из грибов, лимонника, папоротников, преющей листвы, багульника… Она, как лесной зверь, принюхивалась к московскому воздуху, пыталась найти хоть слабое подобие сахалинской осени и не находила его ни на задушенных бензином столичных бульварах, ни в блеклых и пресных подмосковных лесах. Теперь родные запахи обрушились на нее как яростный летний ливень — от одного этого захотелось петь и танцевать.
Ознакомительная версия.
