– А я-то как рад! – Борис Павлович взял мою руку и вместо того, чтобы пожать ее, поднес к губам. Смущению моему не было границ – едва удержалась, чтобы не вырвать свою ладошку из неожиданно мягкого кокона профессорских рук. У нас в университете как-то было не принято, чтобы заслуженные господа ученые целовали руки ничего не значащим аспиранткам. Но кто их тут, в этой Москве, разберет? Может, так надо. – Присядем?
– Конечно-конечно. Как вам будет угодно, – как всегда в общении с научной интеллигенцией, я привычно перешла на «тургеневский» язык.
Следуя пригласительному жесту руки, осторожно опустилась за стол, похожий на обычную школьную парту с крашеным верхом. Профессор галантно подождал, пока я устроюсь, и старательно втиснулся рядом.
– Так вы занимаетесь прозой Костровицкого? – уточнил он. – Интересно. Так уж сложилось, что Аполлинер у нас известен прежде всего как поэт.
– Да. Хотя такая известность не вполне справедлива. – Я подняла глаза на профессора – казалось, он был весьма заинтересован темой разговора, – вздохнула с облегчением и привычно отдалась течению литературно-светской беседы. – Сам Аполлинер считал свою прозу не менее значимой, чем поэзию.
– Безусловно. Здесь вы правы! – с готовностью подтвердил Борис Павлович. – А знаете, что господин Костровицкий был в каком-то смысле нашим с вами коллегой? – Профессор придвинул свой стул ко мне поближе. – Он занимался библиографическими изысканиями, давал предисловия к изданиям, писал критические статьи.
– Знаю, само собой, – от страха перед нападающим стулом я забыла о «правильном» тоне и, постаравшись как можно более незаметно переместиться на дальний краешек стола, добавила: – Его литературоведческие работы стоит почитать.
– Вот именно! – Гуринсон неожиданно вскочил с места и протянул мне руку. – Пойдемте! Я вот только недавно видел здесь название статьи. – Он потащил меня к ящикам картотеки, явно посвященной этой стороне творчества Аполлинера.
Картотека периодического зала представляла собой довольно запутанный лабиринт из невысоких железных шкафов с выдвижными ящичками, до отказа набитыми картонными карточками с исходными данными статей зарубежных журналов и газет. Гуринсон увлек меня в самый дальний угол, присел на корточки и стал сосредоточенно копаться в одном из отсеков, постоянно повторяя: «Где-то вот здесь» или для разнообразия: «Где же я видел?». Я, не сочтя возможным невежливо возвышаться над почтенным пожилым господином, присела рядом с ним и стала с интересом наблюдать за молниеносными манипуляциями привычных к подобной работе рук. «Вот ведь, – пронеслась досадливая мысль, – а я до периодических изданий так и не добралась. Как бы все успеть за оставшуюся неделю? Еще столько непрочитанных статей, недобытой информации. А времени так мало – хоть плачь». И тут, совершенно неожиданно, Гуринсон оторвался от карточек, повернулся ко мне и, стремительно приблизив свое полное морщинистое лицо к моему, ткнулся губами в мою щеку. Я оторопела. На секунду показалось, что все это мне почудилось, что не было никакого поцелуя – только плод больного воображения, взбудораженного чтением непристойных романов Аполлинера. Но горячая слюнявая отметина на щеке настаивала на своем. В голове запоздало мелькнуло: «Нужно дать ему пощечину и убежать», только вот рука на пожилого «джентльмена» не поднималась. Высказаться тоже было трудно. Я онемела от обиды, возмущения и сидела в нерешительности до тех пор, пока не стало поздно что-то менять. Потом медленно встала. Профессор, довольный своей маленькой победой, с сияющим видом поднялся вслед за мной.
– Яночка, – запел он соловьем, – а вы приходите ко мне. Поработаем над вашей диссертацией в спокойной обстановке. Я вам и с периодикой помогу.
– Вы знаете, мне пора, – слова выдавливались с трудом.
– Да-да, конечно, – заливался Гуринсон. – Вы мне позвоните, и мы обо всем договоримся. Обязательно договоримся!
– Я пойду. – Я повернулась к профессору спиной. – До свидания.
– Вот-вот! – Он никак не мог угомониться. – Именно – до свидания! Я ведь могу на вашу работу рецензию прекрасную написать! И со вторым оппонентом помочь! У меня везде превосхо-одные связи!
Не оборачиваясь, я шла к выходу из зала и все еще слышала за спиной удаляющийся голос профессора. Левая щека до сих пор оставалась отвратительно влажной и почему-то чесалась. Я вытащила из кармана носовой платок и, спускаясь по лестнице, беспощадно, со злостью, терла кожу в том месте, куда приложился Гуринсон. «Старый козел!» – как заевшая пластинка, пульсировало в мозгу. Самым обидным в этой истории было то, что мое чудесное настроение, мое восторженное витание в облаках литературы было грубо прервано, и я с грохотом несчаст-ного Икара свалилась на землю. Чувство прекрасного, восхищение, вера в возвышенный смысл бытия таяли на глазах, оставляя в душе мутную грязноватую лужу серой тоски. Я села на свое место в читальном зале – книги и тетради лежали так же, как я их оставила. Мысли о пошлости и грязи метались в голове как сумасшедшие. Как ни старалась, но заставить себя успокоиться и вернуться в рабочее настроение я не могла – мерзкий поцелуй похотливого старикашки совершенно вышиб из колеи. Да уж, правду говорят, искусство облагораживает. Читать подобные сцены в прозе Аполлинера было забавно, а самой свалиться в ту же яму… Бр-р-р! Я раздраженно отодвинула стопку книг и посмотрела на часы. До закрытия библиотеки времени оставалось много. Покинуть поле боя и потерять несколько часов работы я не имела права, поэтому, чтобы отвлечься, решила пока прочесть одну из статей Аполлинера. Я раскрыла книгу на нужной странице и стала медленно водить взглядом по строчкам. Голова работала плохо, французский текст поддавался неожиданно тяжело, а мысли все время куда-то убегали. Каждое предложение приходилось перечитывать по нескольку раз, прежде чем оно раскрывало передо мной свой истинный смысл.
Промучившись минут десять, я отложила книгу и стала внимательно рассматривать обложки остальных пяти изданий, выбранных мной для работы. Раз с французским языком сегодня все так печально, нужно заняться хотя бы русским текстом. Взяв в руки издание писем Аполлинера в переводе Левиной и Львова, я углубилась в чтение.
С эпистолярным наследием Костровицкого я уже была знакома, в оригинале. Но у меня оставалось непреодолимое ощущение того, что во многих письмах – прежде всего в любовной переписке поэта – я чего-то недопоняла. То ли слова употреблялись в жаргонном и устаревшем значении, которого я не знала и не могла найти в современных словарях, то ли мне не всегда точно удавалось истолковать эмоциональность и смелость автора – одним словом, смысл оставался либо расплывчатым, либо странным. Поэтому профессионально аккуратный перевод оказался очень даже кстати.
