— А кофе-то стынет… как же мне ее разбудить? — громко и задумчиво, в пространство, произнес Антон, подыгрывая Лео. — Попробуем для начала вот так. — Он приник губами к ее шее. Было щекотно и приятно, но Лео упорно не шевелилась.
— Не помогает, — вздохнул Антон. — Придется идти на крайние меры.
Его ладонь неожиданно оказалась у нее на бедре и поползла на живот. Лео обдало жаром. Не в силах больше притворяться, она молниеносно перевернулась на другой бок, обхватила Антона обеими руками и крепко-крепко прижалась к нему всем телом.
— Надо же, помогло, — деланно изумился он ей в плечо.
— А всякие умники сейчас пойдут пить кофе, — пригрозила Лео, счастливо сознавая, что в эту минуту ни всемирный потоп, ни землетрясение, ни цунами не заставят мужа от нее оторваться.
— Никуда они не пойдут, кофе остыл. Новый варить неохота, на работу рано, а раз заняться больше нечем….
— Молчи, трепло! — не выдержала Лео и решительно потянула Антона на себя.
Никогда еще его сотовый телефон не звонил настолько не вовремя.
— Не отвечай! — умоляюще воскликнула Лео.
Антон посмотрел на дисплей.
— Это мама, — огорченно сказал он. — Все-таки подойду. На неделе она просто так не звонит. Мало ли что.
Лео, пряча лицо, недовольно поджала губы, но уже через секунду, услышав отчаянное «что?!», испуганно вскинула глаза на Антона. У того на лбу выступила испарина, он побледнел и без конца повторял: «Да, да. Конечно. Не волнуйся. Конечно».
— У отца обширный инфаркт, — потрясенно выговорил он, повесив трубку. — Под утро случился. Он в реанимации. Мама говорит, приезжайте скорей.
— А врачи что?…
— Да ничего. «Состояние крайне тяжелое, делаем все, что можно». А вообще отмалчиваются… Давай собираться, Клепка.
На похоронах Сергея Гавриловича Лео не оставляло ощущение, что умер не он, а она, и ее душа отделилась от тела и летает, отстраненно наблюдая за происходящим с высоты. Она ничего не испытывала — ни горя, ни сострадания к Антону и Татьяне Степановне, ни интереса к угрюмой, хлюпающей в платки черной толпе, из которой по очереди выходили те, кто счел для себя важным произнести вслух скучные, суконные слова. Лео впервые в своей взрослой жизни участвовала в подобной церемонии, и ей было слегка любопытно, как это бывает — но и только. Глядя на строгое, торжественное, незнакомое лицо веселого Сергея Гавриловича она старалась жалеть его, но постоянно отвлекалась и жалела, что роковой звонок не раздался на полчаса позже… Потом стыдилась себя и начинала думать о постороннем, вспоминать сумасшедшие сборы в дорогу, беготню за билетами, чемодан с набросанными в него случайными, бессмысленными вещами… угораздило же взять красный свитер, но забыть черный вместе с любимыми бусами…
Ночью, после поминок, слез, шума, патетических речей и неуместного веселья, они наконец занялись любовью — виновато, исступленно, яростно и как-то сурово, без следа той нежной, игривой беззаботности, которая вдруг сделалась совершенно недопустима. После Антон, ничего не сказав, отключился, а Лео отчего-то вспомнила свой зловещий сон и почти до утра проплакала в обреченной уверенности, что смерть свекра — лишь начало несчастий.
Страшное случилось на девятый день, после ухода гостей.
Татьяна Степановна пошла прилечь — ей с каждым днем становилось все хуже, хотя она еще даже не осознала, что человек, с которым они прожили вместе тридцать пять лет, умер. Лео и Антон занялись посудой.
— Знаешь, я принял решение, — неожиданно сказал Антон жестким голосом. Так всегда говорил Иван, когда хотел сообщить что-то неприятное и ждал от Лео возражений.
— Какое? — неестественно спокойно спросила она, заранее внутренне сопротивляясь тому, что услышит.
— Переехать назад в Иваново.
Лео похолодела. Как? Бросить Омск и такую хорошую работу? С такой зарплатой? Со всеми перспективами, которые начальство сулит Антону? Когда им через три месяца обещали квартиру? Да что он, с ума сошел?
Наверно, это из-за смерти отца, подумала Лео и постаралась взять себя в руки.
— Антоша, подумай, чего ты лишаешься, — преувеличенно терпеливо, как ребенку, начала втолковывать она. — Сам говорил: такой работы нигде, кроме как в Сибири, не найти. Ты столько сделал, за один год достиг большого положения, а теперь хочешь все разрушить. Тебе сейчас очень плохо, но… нельзя ничего решать на эмоциях, потом поймешь, что поторопился, а будет поздно.
— Мать, значит, бросить?
— Почему «бросить»? Будем ей звонить, на праздники приезжать.
— Клепка, ты что, не видишь, в каком она состоянии?
— Но это же не на всю жизнь! Сначала всегда так, а потом люди смиряются…
— После того как они друг друга любили? Да от нее будто половину отрезали, душу вынули! Я вообще за нее боюсь, а ты…
— Хорошо, в самом крайнем случае, перевезем к себе. Конечно, у нас одна комната, а у вас Цезарь…
— Просто ушам не верю! Она тебе что, старый сервант? Для которого места жалко? И что значит: «перевезем»? Посмотри на нее, куда ей ехать?
В глубине души Лео понимала, что Антон злится на судьбу из-за отца и просто ищет повода сорваться, но не знала, как остановить спор — да и не смогла бы при всем желании: уже обиделась.
— А что ты так со мной разговариваешь? Я-то чем виновата? Тем, что трезво смотрю на вещи? Понятно, у тебя горе, но зачем ломать себе судьбу и бросать работу? Кому от этого легче станет? Что ты этим докажешь?
— Значит, моя работа для тебя важнее всего? Были бы денежки, остальное неважно? Так, что ли? А мать пусть одна мыкается? Скорее помрет — и слава богу?
— Да что ты несешь!..
— То и несу, что ты, Клепка, одно материальное видишь. Думаешь, я забыл, как ты от своего Ивана уйти не могла, все за его квартиру-машину вместе с Москвой цеплялась?
— А не забыл, так нечего было на мне жениться, чтобы теперь попрекать!
— Может, и нечего, не знаю!
— Ах, так?!
Взбешенная Лео, сорвав фартук и схватив с вешалки куртку, пулей вылетела из квартиры.
* * *
— Не, бля, ну надо же! Царица! Голосом и взором свой пышный озаряла пир! А-афигеть! Не верю глазам!
Что-то сегодня никто ничему не верит, одни ушам, другие глазам, мрачно подумала Лео, которая неслась по слякотному родному району, не разбирая дороги и не отрывая взгляда от собственных ног. Но этого и не требовалось, чтобы по хрипловатому тенорку узнать Костяна, когда-то главного хулигана их школы — он учился на год старше, — а сейчас местного криминального авторитета третьей руки. Лео до сих пор с содроганием вспоминала его школьные ухаживания — пару лет он почти на каждой перемене зажимал ее в угол, приставлял к животу перочинный нож и стоял, наслаждаясь ее страхом и беспомощностью. Она знала, что цитатой, произнесенной с невероятным апломбом, ограничиваются все познания Костяна в литературе. Он и выучил ее только затем, чтобы дразнить Лео.
