Он меняет положение, засовывая в мои трусики свою ладонь между ягодицами, грубо исследуя анальное отверстие, заставляя всегда кровоточить это место.
Соната разбивается на осколки, и я пытаюсь собрать воедино аккорды. Но неумолимые пальцы заставляют меня терпеть его прикосновение, заглушая мой крик своей ладонью. Я задыхаюсь от нехватки воздуха и отчаянно пинаю ногами по прикроватному столику. Моя нога сталкивается с лампой и сбрасывает ее на пол.
Лоренцо замирает, а его рука зажимает мой рот.
Рядом с моей головой раздается громкий стук об стену, удар кулаком исходит из комнаты Шейна. В моих венах стынет кровь.
— Айвори! — голос Шейна отдается рокотом сквозь стену. — Бл*дь, ты разбудила меня, никчемная гребаная сука!
Лоренцо отскакивает от меня и пятится к лучу света, исходящего из кухонного дверного проема. Племенные татуировки очерчивают его грудь, и широкие штаны свисают с узких бедер. Ничего не подозревающий человек может посчитать его крепкое телосложение и латиноамериканские черты лица привлекательными. Но внешность — это всего лишь оболочка души, а у него она гнилая.
Я скатываюсь с кровати, одергивая юбку вниз, и хватаю упакованный с пола хлеб. Чтобы добраться до входной двери мне нужно пройти через комнату Шейна, затем в гостиную. Может, он еще не вылез из постели.
С грохочущим сердцем в груди, бросаюсь в черную как смоль пещеру — комнату брата Шейна и... Уумф! Врезаюсь в его голую грудь.
Ожидая реакции, уклоняюсь от его первого удара, только для того, чтобы подвергнуть свою щеку тяжелой пощечине от его второй руки. Удар возвращает меня в комнату матери, и он следует за мной, его глаза застланы дымкой пелены, а веки полуопущены от алкоголя и наркотиков.
Когда-то я думала, что он был похож на папочку. Но это было до... Каждый день светлые волосы на голове Шейна становятся редкими, его щеки глубже впадают в бледное лицо, и живот свисает ниже нелепых тренировочных шорт.
Он безработный с тех пор, как четыре года назад отправился в самоволку из морской пехоты. В тот год наша жизнь превратилась в дерьмо.
— Какого. Хера... — Шейн говорит, прижимая свое лицо к моему. — ...ты просыпаешься в чертовом доме в пять утра, мать твою?
В принципе, уже почти шесть часов, и мне нужно еще кое-куда заскочить, перед тем как совершить сорокапятиминутную поездку.
— У меня занятия, придурок. — Я выпрямляюсь, встаю ровно и уверенно, несмотря на ужасный страх, который скручивает мой желудок. — Все, о чем ты должен был спросить, — это почему Лоренцо спит в постели мамы, лапает меня своими руками, и почему я кричала, умоляя его остановиться.
Я наблюдаю, как Шейн сосредоточенно смотрит на своего друга. Тусклые татуировки нанесены неразборчиво на щеках Лоренцо, едва различимые под его темными бакенбардами. Однако новая татуировка на его горле горит так же дерзко, как и его темные глаза, которые так и кричат: «Уничтожу», когда он смотрит на меня. Это его обещание.
— Она снова приперлась ко мне. — Взгляд Лоренцо останавливается на мне, он выражает открытую злобу. — Ты же знаешь, какая она.
— Это чушь собачья! — Я оборачиваюсь к Шейну и произношу умоляющим голосом. — Он никогда не оставит меня в покое. Каждый раз, когда ты поворачиваешься спиной, он сдирает с меня одежду и...
Шейн хватает меня за шею и отбрасывает лицом в направлении дверного косяка. Я пытаюсь уклониться, дергаясь вопреки силы его ярости, но ударяюсь губой об острый угол.
Боль мгновенно распространяется по ней. Когда ощущаю привкус крови, я выпячиваю подбородок, чтобы не забрызгать кровью одежду.
Шейн отпускает меня, его глаза тусклые и веки тяжелые, никогда еще они не пронзали меня такой своей ненавистью.
— Если ты еще раз будешь светить своими сиськами перед моими друзьями, то я отрублю их на хрен. Ты меня слышишь?
Прикасаюсь рукой к груди, и мое сердце замирает, когда скольжу ладонью по V-образному вырезу своей рубашки. На ней отсутствуют, по крайней мере, две пуговицы. Дерьмо! В Академии пожалуются на меня или выставят прочь, что еще хуже. Я отчаянно осматриваю кровать и пол в поиске маленьких пластиковых кнопок в ворохе разбросанной одежды. Мне никогда их не найти, и если я сейчас же не уйду, будет еще больше крови и оторванных пуговиц.
Разворачиваюсь и бегу через комнату Шейна, своими яростными криками он заставляет меня бежать еще быстрее. Хватаю свою сумку с дивана гостиной, где в последнее время сплю, и уже в следующее мгновение стою за дверью, выдыхая облегчение в серое небо. Солнца не будет еще в течение часа, и на пустой улице все выглядит спокойным.
Когда ступаю на переднюю лужайку, пытаюсь выбросить из своего разума последние десять минут, отделяя и складывая это в отдельный чемодан в голове. Он старомодного вида, обтянутый коричневой кожей с этими маленькими бронзовыми пряжками. Затем представляю, как чемодан покоится на крыльце. Он лежит здесь, потому что только я в состоянии носить его с собой.
Короткая пробежка приводит меня к месту отправки девяносто первого маршрута. Если поспешу, у меня будет время, чтобы проведать Стоджи перед следующим автобусом.
Обходя ухабы на усаженных деревьями улицах, я прохожу ряды коттеджей и одноэтажные дома, каждый из которых ярко окрашен в разные цвета и украшен товарными знаками Юга. Кованые железные перила, фонари, подъемные окна и фронтоны крыш с декором в виде завитков — все это можно увидеть сквозь прогнувшиеся подъезды, граффити и гнилой мусор. Множество пустых и заросших зданий обезображивают городской пейзаж, как будто мы нуждаемся в напоминании о последнем урагане. Но резонанс Трема состоит в процветании на плодородной почве, в истории культуры и в выдержанных улыбках людей, которые называют окраину города своим домом.
Такие люди, как Стоджи.
Я подхожу к тяжелой, запирающейся на засов двери его музыкального магазина и обнаруживаю, что она не заперта. Несмотря на нехватку покупателей, он открывает магазин в тот момент, когда просыпается. В конце концов, это его жизнь.
Когда вхожу, звенит колокольчик, и непроизвольно я обращаю внимание на стоящее в углу старое фортепьяно «Стейнвэй». Я проводила за ним каждое лето и помню, как стучала по клавишам этого пианино до боли в спине и потери ощущения в пальцах. В конце концов, мои визиты превратились в трудоустройство. Я справляюсь с его покупателями, бухгалтерией, инвентарем, со всем, в чем он нуждается. Но это происходит только летом, когда у меня нет возможности зарабатывать иначе.
— Айвори? — хриплый баритон Стоджи отдается в небольшом магазине.
Я кладу банановый хлеб на стеклянную стойку и кричу:
— Просто принесла завтрак.
Звук шаркающей обуви сигнализирует о его приближении, и сгорбившийся силуэт показывается из гостиной задней комнаты. Девяностолетний мужчина все еще в состоянии двигаться быстро, пересекая магазин, будто его немощное тело не поражено артритом.
Мутное пятно, отражающееся в его темных глазах, указывает на то, что у него слабое зрение, но, как только он появляется рядом, то мгновенно находит недостающие пуговицы на моей рубашке, а также опухший порез на моей губе. Морщины под ободком его бейсбольной кепки становятся еще глубже. Он и раньше видел дело рук Шейна, и я так благодарна, что он не задает вопросов и не жалеет меня. Я могла бы быть единственной белой девушкой в этом районе, и я определенно единственный ребенок, имеющий обучение в частной школе, и на этом различия заканчиваются. Моя ноша такая же обычная, как выброшенные бусы на Бурбон-Стрит.
Пока Стоджи осматривает меня с головы до ног, он почесывает свои бакенбарды; седина его волос резко контрастирует с его угольно-черным цветом лица. Заметная судорога прокатывается по его рукам, и он расправляет плечи, без сомнения, пытаясь скрыть свою боль. Я наблюдала за его упадком сил в течение нескольких месяцев, жаль, что не в состоянии предотвратить это. Не знаю, как поддержать его или облегчить страдания, и это медленно убивает меня изнутри.
