— Я же вернусь, малая...
Кубик шарит по мне сальным взглядом, и нутро отравляет парализующий страх. Словно выброшенная на берег рыба, беззвучно ахаю, и, развернувшись, быстро линяю к себе.
...Следующим утром, пока я рассеянно пялилась в одну точку и, стуча зубами, пыталась договориться с собой, папа прикрутил к двери в мою комнату хлипкий шпингалет. Сокрушенно потирая похмельную голову, погладил меня по волосам и поклялся, что больше не займет у этого упыря денег, бросит пить, а карточку отдаст мне.
Прекрасно знаю цену его словам, но, черт возьми, как же хочется иногда верить в лучшее...
И совсем не хочется испытывать на прочность везение и шпингалет.
С матом вытаскиваю из рюкзака учебники, пинком отправляю их под кровать и уныло смотрюсь в старое, испорченное полосками и потеками зеркало трельяжа.
Мне нужна теплая одежда. Пряжа. Еда и возможность где-то перекантоваться эту ночь, но сердобольная соседка уехала на дачу и не оставила ключей.
Выход есть. Вокзал...
На имеющийся полтинник куплю билет на раннюю пригородную электричку и, имея его на руках, на законных основаниях до утра просижу в зале ожидания.
Склоняюсь к своему несуразному, слишком вызывающему бледному отражению, заправляю под шапку черные пряди и, глубоко вдохнув, всматриваюсь в темно-серые, непропорционально огромные глаза.
Остальные проблемы я тоже решу. Я — это я.
Кира Белкина по прозвищу Шелби.
* * *
2
Взбесившийся ветер гоняет по центральным проспектам и улицам скомканные бумажки, бычки, прочий мусор и пыль, но грозовая туча, накрыв город, окончательно растеряла устрашающую мощь и превратилась в безобидный серый кисель.
Меня гонит вперед суперважное дело — нужно наведаться в самый большой секонд-хэнд в округе.
Кутаясь в легкую олимпийку, сломя голову бегу вдоль исписанных граффити заборов, автобусных остановок и кривых узловатых кленов, но, поравнявшись с высокой стеклянной витриной, замедляю шаг.
Стягиваю шапку, трясу черными как смоль волосами и расправляю плечи.
Вообще-то я могу выглядеть благообразно. Когда расчесываю патлы, надеваю что-то из девчачьего гардероба и не нервничаю.
Однако суровая реальность не оставила ни времени, ни возможности для маневра. Придется импровизировать, впрочем, как всегда.
Хлопаю невинными, похожими на глубокие лужи глазами и чинно прохожу через металлическую рамку. Подозрений у персонала не вызываю — в пятничный вечер в секонде много разночинного народа: гламурная чика, надув уточкой губы, брезгливо, двумя пальчиками, вытягивает из стопки какую-то паль, но пристально и долго рассматривает; бомжеватого вида мужик мерит модные кроссы; бабулька в кримпленовом коричневом пальто приценивается к шторам с бахромой.
Состряпав до крайности сосредоточенную рожу, прогуливаюсь вдоль рядов и читаю инфу на ярлыках. Химический запах раздирает горло, легкий мандраж покалывает пальцы.
Воровать плохо. Если попадусь — рискую уехать в приют, схлопотать постановку на учет или даже условку. Но руки не дрожат. Все пройдет четко.
Просто потому, что у меня нет права на ошибку, и нет запасного варианта.
Наконец я вижу его — светлый кардиган из тончайшего кашемира. Тупой корове Геле он явно будет мал, но деньги, которые я за него получу, помогут ослабить бдительность кураторши — сдам их на ремонт с запиской якобы от отца, извинюсь и выдам кроткую улыбочку. Она отцепится и не натравит на нас ментов и соцслужбы, а остальное — частности.
Промышляю подобным не в первый раз.
Снимаю кардиган с вешалки, по-хозяйски перекидываю через локоть и гордо вышагиваю к примерочным, но ветер и тучи в огромном окне вмиг напоминают о более насущных проблемах. На ходу подхватываю теплый свитер с воротом под горло, затрапезную жилетку с разноцветными норвежскими узорами и еще кучу барахла — для отвода глаз.
Поплотнее зашторив тяжеленную портьеру примерочной, устраиваюсь на банкетке, достаю из подвернутого манжета олимпийки верное лезвие и пару секунд любуюсь им. Обожаю его — оно приятно холодит ладонь, отражает голубоватый свет ламп, источает угрозу и одновременно вселяет чувство безопасности. С его помощью я могу позаботиться о себе и отпугиваю посторонних.
Именно из-за этого чудо-лезвия альфа-самки уважительно называют меня "Шелби", не достают и не сомневаются в моей неприкосновенности. Слишком свежи воспоминания, как в первый учебный день во дворе шараги я без раздумий вдарила Геле кулаком в челюсть и располосовала дорогущий шмот.
Подвиги прошлого греют душу, я радостно скалюсь.
Быстро срезаю магнитную бирку и, скатав кардиган в тугой сверток, опускаю на дно рюкзака.
Сбрасываю олимпос, натягиваю на тело колючий свитер, и снова надежно прячу краденое под слоем синтетики, застегнув молнию до самого подбородка.
Повезло — свитер как раз моего размера. А вещи, надетые с утра, висят бесформенным мешком и скроют даже плащ-палатку, если я решусь ее откуда-нибудь свистнуть.
Разноцветный жилет оставлю тоже. Распущу его и... на досуге свяжу пчелку Майю из любимого в детстве мультфильма.
Возвращаю лезвие под манжет и поднимаю голову.
Лампы светят на полную мощь, со всех сторон обступают зеркала...
Не люблю рефлексировать, унывать и реветь, но веки предательски щиплет. Не от химии, а от слез.
Вязать меня научила мама.
Она внушала мне банальные истины — быть хорошей, верить людям, изо всех сил стремиться к мечтам.
А потом сыграла в Анну Каренину.
Эту версию ее гибели я с циничной улыбочкой рассказываю всем сочувствующим и любопытным, и она ничем не отличается от правды. Хотя вспоминать больно.
Больно, потому что я все еще помню, как мама плела паутинки ажурных салфеток, создавала забавных сказочных героев и показывала онемевшей от восторга соплюхе с косичками, как правильно управляться с крючком.
Когда кажется, что тело вот-вот распадется на кусочки, а от мыслей взрывается голова, я тоже вяжу игрушки.
Расставляю их вдоль стены, захламляю обмякшими фигурками комнату, но, сдавшись, собираю в мешок и отношу к мусорным контейнерам у общаги.
Что-то горячее ползет по щеке. Провожу по ней ладонью и внезапно обнаруживаю мокрый след.
— Истеричка. Нашла время... — Матерюсь под нос, накрываю отрезанные бирки резиновым ковриком, отправляю жилет к кардигану и, глубоко вдохнув, выхожу в зал.
Скопировав мимику той самой гламурной чики, брезгливо сваливаю на стол якобы не подошедшие шмотки, и, ангельски улыбаясь, без приключений миную охрану и рамку.
За спиной хлопает дверь, дурной апрельский ветер набрасывается с разбегу, выбивает из легких воздух, игриво дергает за волосы и хлещет ими по лбу.
Выуживаю из кармана шапочку, разворачиваю и нахлобучиваю на голову.
Настроение взлетает к мутным серым небесам. Теперь мне не холодно и не страшно — свитер отлично исполняет свое предназначение, неприятности с шарагой отошли на десятый план. Нужно только поужинать, и как можно плотнее. Потому что возможность позавтракать представится не раньше завтрашнего обеда.
Перепрыгивая трещины сырого асфальта и огибая зеленеющие газоны, спешу к оживленной парковой площади и по косточкам перебираю события долгого дня. Поразительно, как все взаимосвязано.
Если бы не кураторша, по окончании занятий вздумавшая спасти мою душу, я вполне могла бы сейчас валяться на диване и лопать мороженое — дома мир и уют, когда папа трезвый. Однако стоит ему выпить, и в мозгах переключается адский тумблер. Его невозможно ни в чем убедить и, несмотря на увечье, физически одолеть.
Но мне все равно жаль отца, он — единственный, о ком я забочусь.
И никто, кроме него, не заботится обо мне.
* * *
Нынешняя весна выдалась стремительной и теплой, летние веранды кафешек открылись раньше срока и каждый вечер до отказа заполняются людьми.
Сажусь на скамейку в окружении каменных урн и подстриженных прямоугольных кустов, вытягиваю гудящие от напряжения ноги в грязных кедах и, будто невзначай, бросаю взгляды на столики под разноцветными зонтами.
