— Ну… — Она смотрела на него и чувствовала, что ей становится по-настоящему страшно. — Я думала, здесь. Это же мой дом, и Няня могла бы…
Этого говорить не следовало. Александр резко повысил голос:
— Няня! Надеюсь, Няня об этом ничего еще не знает? Потому что если она знала и молчала, если она…
— Нет, — поспешно проговорила Георгина. — Она абсолютно ничего не знает. Я просто думала, что… ну, раз она здесь и есть еще и детские комнаты… ну, я думала, что ты мог бы согласиться.
— Георгина, я не согласен. Я никогда не соглашусь с бредовыми идеями насчет того, что ты могла бы растить своего ребенка тут, в Хартесте. Я просто не понимаю, как могла прийти тебе в голову подобная мысль. Можешь осуществлять этот свой сумасбродный план, если тебе так хочется: я понимаю, что сейчас уже поздно и помешать этому никак нельзя. Но здесь ты этого делать не будешь и никакой помощи от меня не получишь. Я не хочу видеть в Хартесте ни тебя, ни твоего ребенка. Никого. Понимаешь? Никого.
— Да, — ответила Георгина, — понимаю. Не волнуйся, папа, ни меня, ни ребенка здесь не будет. Мы уедем прямо сейчас. Меня удивляет твое желание, но я уеду.
— Да, мое желание именно таково, — проговорил Александр. — Я поражаюсь тебе, Георгина, поражаюсь тому, что ты способна так глупо и аморально себя вести и что ты можешь быть настолько бесчувственна, чтобы ожидать, будто я с радостью приму здесь тебя и твоего ребенка. Ты мне не дочь.
— Да, — ответила она, с необыкновенным спокойствием глядя на него, — я знаю, что я тебе не дочь. Я и раньше это знала, только не хотела верить. Но теперь верю.
Впоследствии она не могла вспомнить, что и как происходило после этого разговора; должно быть, она вернулась в дом, сложила вещи, погрузила их в машину, зашла проститься с Няней, объяснила ей причину своего отъезда, потом добралась до Лондона и приехала в дом на Итон-плейс; по-видимому, так или примерно так все и было, потому что в семь часов вечера она пришла в себя в гостиной этого дома, она сидела там все еще в каком-то оцепенении, не чувствуя себя, необыкновенно спокойная, и слушала в телефонной трубке голос Няни, спрашивавшей, все ли у нее в порядке.
— Все хорошо, Няня, честное слово. Только, Няня, обещай мне, твердо обещай, что ты никому ничего не будешь рассказывать и особенно не станешь ничего говорить папе. Иначе он заявит, что это ты во всем виновата. Я пробуду тут несколько дней, а потом найду себе квартиру или еще что-нибудь.
— Он просто как ребенок, — сердито проговорила Няня, как будто Александр не выгнал из дома любимую дочь, а всего лишь встал в позу из-за какой-нибудь чепухи. — Но у него это пройдет, Георгина, обязательно пройдет. Не переживай из-за этого. Он сам позовет тебя назад, как только справится с шоком.
— Не позовет, — возразила Георгина, — да я и не хочу назад. — Голос у нее задрожал.
— Послушай, — спросила Няня, — а когда ты теперь увидишь свою докторшу? Не нравится мне, что ты там одна в Лондоне, без всякой медицинской помощи. — Судя по ее тону, Лондон представлялся Няне далеким и оторванным от мира, чем-то вроде Гебридских островов.
— Завтра увижу, Няня, обещаю тебе. У меня все хорошо, Няня. Честное слово. Не беспокойся.
Первый, кому она все рассказала на следующий день — после того, как сходила к Лидии Пежо и записалась на роды в госпиталь королевы Шарлотты, — был Макс.
— Не понимаю я тебя, Георгина. По-моему, тебе надо было бы сказать Кендрику.
— Может быть, когда-нибудь и скажу, — ответила Георгина, — но пока не хочу. И ты ни в коем случае не говори ему, а если скажешь, я… я придумаю, что я тогда с тобой сделаю.
Она широко улыбнулась, но, похоже, Макс все-таки воспринял ее слова всерьез — он нахмурился.
— А жить ты будешь здесь?
— Нет, только не здесь. Я не хочу, да если бы и хотела, думаю, папа бы мне все равно не позволил. Перееду, как только что-нибудь найду.
— Давай спросим Энджи, — предложил Макс. — Она тебе подыщет какое-нибудь уютное гнездышко, не сомневаюсь.
Шарлотта тоже очень сильно рассердилась: из-за того, что Георгина ничего не говорила ей; из-за того, что она ничего не сказала Кендрику, и из-за того, что она позволила всему зайти так далеко.
— Он имеет право знать, Георгина, — решительно объявила Шарлотта. — Просто аморально ничего ему не говорить. Пожалуй, мне стоит съездить и встретиться с ним.
— Ни в коем случае! — встревожилась Георгина. — И почему только все считают, что я не в состоянии устроить собственную жизнь?! Я приняла решение не говорить Кендрику, и я не буду ничего ему говорить. И ты тоже не будешь. А потом, мне кажется, что, если только дед увидит тебя в Нью-Йорке, он распустит про тебя сплетни по всем компьютерам.
— Да, он может, пожалуй, — вздохнула Шарлотта. — Пока что он ничем не показал, что собирается простить меня. Но все равно, Джорджи, ты должна сказать Кендрику. Я считаю, должна.
Энджи, к огромному удивлению Георгины, не согласилась с ними.
— Если ты скажешь Кендрику, то это вызовет только лишние пересуды и споры, — заявила она. — Он приедет сюда, станет путаться под ногами, решит, что должен убедить тебя выйти за него замуж, весьма вероятно, что в дело вмешается Мэри Роуз, и кому все это надо? На мой взгляд, одной тебе будет гораздо лучше. И куда меньше сложностей. Не слушай ты их всех.
Она нашла небольшую симпатичную квартирку в Чизвике и предоставила ее в распоряжение Георгины, как она сказала, для начала бесплатно; Георгина спорила, доказывала, что должна что-то платить и что у нее есть некоторые средства, к примеру проценты от вложений, но Энджи велела ей заткнуться и сказала, что Георгине еще понадобится каждый пенни из этих ее денег и что когда-нибудь, когда у Георгины появится возможность, она и вернет долг.
— Проклятый Александр. Какая же он свинья, — заявила Энджи. В тот день, когда Георгина перебралась на новую квартиру, Энджи приехала к ней проверить, все ли в порядке.
Георгина посмотрела на Энджи: та казалась очень расстроенной, вымотанной и вообще несчастной. Неудивительно, подумала она, после смерти Малыша прошел всего месяц.
У Георгины установился спокойный, ровный образ жизни, и вскоре ей уже стало казаться, будто она прожила в Чизвике всю жизнь. Она много времени и внимания уделяла самой себе, считая, что раз уж ей хватило безответственности, чтобы решиться стать матерью-одиночкой, да еще не имея при этом никакой специальности, то, по крайней мере, ее нравственный долг перед будущим ребенком — сделать все для того, чтобы оба они были по возможности максимально здоровы. Питалась она только так, как считалось правильным, употребляла только те продукты, которые имели репутацию исключительно полезных и нужных, каждый день спала после обеда, регулярно посещала Лидию Пежо для осмотров и раз в неделю ходила в госпиталь королевы Шарлотты на занятия школы будущих матерей, где, лежа на полу вместе с несколькими десятками других беременных женщин, училась расслабляться и делать специальные дыхательные упражнения.
