— А какой мороз в феврале сорокового года на Карельском перешейке стоял, я такого в Сибири не помню. Даже в Якутии зимой теплее. Всего сорок градусов, но с ихней влажностью всё равно, что наши семьдесят. Я тогда чуть пальцы на руках и ногах не отморозил. Поэтому, когда немец в июне сорок первого напал на Советский Союз, я на мобилизационный пункт пришёл в шапке, полушубке и валенках. Надо мной все добровольцы смеялись: надо же, Козак учудил, жара стоит, а он в шубе потеет. Зато в декабре этот полушубок меня согрел в окопах под Москвой.
На Великую Отечественную войну дед уходил уже человеком семейным. Со дня на день жена должна была родить. Но не дождался Яков этого ребёночка. Мой отец родился в середине июля, когда его отца эшелон увозил на фронт.
Свою любовь Яков Козак нашёл в соседнем селе Тутаеве. Звали его избранницу так же, как мать, — Марией. Маша Неупокоева была совсем других кровей, чем Козаки. Потомственная сибирячка. По отцу — все старожилы, а по матери — Екатерине Коршуновой — вообще староверы, кержаки. Если Козаков судьба кидала из бедности в достаток и обратно, то бабушкина семья никогда бедно не жила. Коршуновы — старинный купеческий род. Моя прабабушка закончила Бестужевские курсы в Санкт-Петербурге. Ещё девочкой родители возили её в Париж и Венецию. Отец с детства запомнил рассказ бабы Кати, что Венеция скоро под воду уйдёт. Поэтому, когда в современной России появилась возможность путешествовать за границей, мы с отцом первым делом поехали в Италию. Я никогда не видел его таким счастливым, как в Венеции, на мосту Риальто через Гран-канал. А в Париж я его так и не свозил. Он часто повторял фразу: «Увидеть Париж и умереть». Вместо этого мы съездили в Прагу и Вену.
Бабушка была сосватана за другого парня, служившего в армии, но деда это не остановило. Он вскружил Марии Неупокоевой голову, и она убегом ушла с Яковом из отчего дома. В войну многодетным Козакам пришлось туго. Зимой, когда дед дрался с фашистами под Москвой, бабушка тепло спеленала папу и отправилась к своей родне в Тутаево. Сорок километров в мороз, по снегу с младенцем на руках — путь не близкий. Да бабушку угораздило ещё заблудиться. Она клала папу на снег, а сама залезала на деревья и высматривала дорогу. Добрались-таки. Войну бабушка и папа прожили у бабы Кати.
— Такой мясорубки, как в Сталинграде, я за всю войну не видел. Весь город в развалинах. Приказ был ни шагу назад! Немецкая артиллерия живого места нигде не оставила. Свою пушку мы установили в полуразрушенном трёхэтажном доме. Немцы штурмовали наши укрепления по несколько раз в день. Одних только танков на нашей улице мы подбили больше десятка, о пехоте я даже не говорю. Все подступы к дому были завалены горами занесённых снегом тел. Но одну танковую атаку нам отбить не удалось. Прямым попаданием снаряд разворотил наше орудие. Командир был убит. Мне просто повезло — отошёл за снарядом. От взрыва потолок рухнул, и меня засыпало обломками. Три месяца потом пролежал в госпитале с сильной контузией. Паулюса окружали уже без меня.
Другое ранение дед получил в Крыму при взятии Сапун-горы. Об этом он старался не рассказывать. Однажды по пьянке обмолвился, что на Сиваше знакомые сапёры нашли бочку вина и в бой многие пошли с жуткого похмелья. А в третий раз он попал в госпиталь во Львове уже после победы. В Западной Украине прислужники гитлеровцев бандеровцы оказывали сопротивление и после капитуляции Германии.
Перед выпиской из госпиталя он сфотографировался. На обратной стороне карточки написал корявым почерком с многочисленными орфографическими ошибками: «На память любимому сыну Славику от папы Якова. Дорогой сын, сообщаю тебе, что я жив, здоров. Жди. Скоро приду домой. Всегда твой папа Яков. 15/IX 1945».
В поезде от Москвы до Омска встретились два родных брата-фронтовика. Старший сержант, пехотинец Семён Козак и старшина, командир орудия, артиллерист Яков Козак. Вместе и вернулись в родительский дом. Третий брат, самый младший, Тимофей, работавший учителем до войны, в 1941 году закончил курсы политруков в Томске, да так и сгинул на полях сражений. Даже место его захоронения родные, как ни старались, не смогли установить.
Маленькому Святославу шёл пятый год, когда он впервые увидел своего отца. Мальчик вначале боялся идти к незнакомому дяде, но тот достал из вещмешка бутылку мёда и угостил невообразимо вкусным лакомством, пацан оттаял и пошёл к отцу на руки. Вскоре Славик в этом красивом статном фронтовике уже души не чаял. Даже позволил ему обрить себя наголо. И вместо жиденьких волосёнок у него начали расти густые волнистые волосы, такие же, как у отца.
После войны Яков с семьёй переезжает в районный центр, старинный сибирский город Тару. Устраивается на работу в педагогическое училище завхозом, покупает дом. И тёщу — бабу Катю — перевозит к себе из Тутаева. В декабре 1946 года моя бабушка рожает двойню — девочек Раю и Сашу.
Дед очень любил детей. Младшие сестрёнки загодя занимали место у окна и ждали отца с работы. Он обязательно приносил им какие-нибудь гостинцы, а потом усаживал каждую себе на плечо, делал круг возле дома и заходил в калитку. Девчонки млели от счастья. А на велосипеде он умудрялся возить всех троих. Рая и Саша — впереди на раме, а Слава — сзади, на багажнике. Когда получал зарплату, то выдавал по 25 рублей (2,5 рубля после деноминации шестидесятых годов) бабе Кате и сыну, а мелким — Рае и Саше — по червонцу.
Муж тёти Раи дядя Рустэм говорил: «Дед Яков пять лет воевал, а потом тридцать лет победу праздновал». Действительно, дед любил выпить и погулять. В училище было своё подсобное хозяйство на отдалённой заимке — вотчина деда. Ему выделили коня по кличке Милый и бричку. На ней-то и наезжал Яков Иванович на заимку. Женщинам он нравился и, несмотря на своё семейное положение, отвечал им взаимностью. После войны мужики были в цене. А Яков, насмотревшись ужасов и смертей, дико полюбил жизнь. И все его амурные похождения были проявлением этой всепоглощающей любви к жизни. Он любил бабушку, любил детей, потом любил внуков, собак, кошек, коней. Заядлый охотник, он после войны ни разу не ходил на охоту. Далее рыбалка ему разонравилась. Другое дело — грибы. Дед был страстным грибником. У него имелся особый нюх на грибы. Уже в старости, когда он почти потерял зрение, просил меня довести его до леса. Но, оказавшись в лесу, дед преображался в мгновение ока. Нагнётся, разгребёт листву, и груздь у него в руках. Он уже ведро грибов наберёт, а я — ни одного.
Однажды зимой кто-то из обиженных Яковом мужей подпалил дом Козаков. Много имущества сгорело, пока тушили пожар.
