– У меня хозяина зовут Ахмед, а над ним Мамед и Самед, близнецы! Одинаковые! Они сами друг друга не различают. И Ахмед тоже не различает, но боится смертно! Я их, слава Богу, никогда не видел. Говорят, очень суровые. А над ними еще кто-то есть, выше. И так до самого Господа Бога, пусть уж он меня простит! Ахмед мне сразу сказал: «Чтоб ни один посторонняя сюда не ходил! Если одна нога посторонний тут будет, тебе конец будет окончательно категорически навсегда!»
И снова Гриша и Нина хохотали до упаду.
– Как ты сказал? «Категорически навсегда»? Вот идиот! – Нина вдруг стала серьезной. – Хреново тебе? Бог тебе обязательно счастья пошлет! Ты добрый мальчик. А он у меня видишь какой красивый! – Нина достала портрет любимого, поцеловала его, показала Грише.
Грише любимый не понравился. Подумал – препротивнейшая морда сытого красавца, но говорить этого не стал, только спросил:
– Он тебя поздравит с днем рождения?
– Ты такие глупости говоришь! Откуда он знает, когда день моего рождения! У него трое детей, разве может он все помнить! У него еще жена и теща, которые не дают ему жизни. Как, когда он вспомнит про день моего рождения! Ладно, я пойду…
– Спи тут, – вдруг предложил Гриша миролюбиво и просто. – Да оставайся, тебе говорят! У меня не каждый день певицы ночуют.
Нина спала на единственном топчане, еле умещавшемся в ларьке. Когда она открыла глаза, Гриша протянул ей большую красную розу.
– С днем рождения. Извини, маков не было.
– Мне?! – изумилась Нина, и вдруг удивление на ее лице сменилось злобой. – Слушай, иди ты со своей романтикой! Цветы он мне будет дарить… Только этого мне в этой жизни не хватало!
– А что тебе тогда нужно?
– Мне? Деньги! И ничего больше! Все, привет!
Она мгновенно набросила пальто и выскочила из ларька.
Гриша догнал ее.
– Подожди, вчера так душевно посидели! Как у нас дома прямо… Погоди, ты так хорошо поешь! Тебя как зовут-то?
– Нина, – буркнула она на ходу.
– А меня мама хотела назвать Мишей. В честь мишки олимпийского. А папа Гришей назвал. Ну, что б не как у других людей…
Нина усмехнулась, остановилась.
– Гриша… Гриша лучше, чем Миша. Давай сюда свою розу! Мне никто в жизни цветов не дарил!
ГОЛОС ГРИШИ:
– Она никогда меня не любила. Она любила другого. Я знаю. Она рассказывала мне это много раз. В сущности, все наши встречи заканчивались ее монологами о любви к нему. Я слушал их. Она плакала и уходила. Однажды в руки мне попался ее дневник. В дневнике не было обо мне ни слова. Почти ни одного. Только однажды она вспомнила про меня. Так и написала: «Сегодня один дурак подарил мне розу».
Вот и все… Ведь ей никто не дарил цветов. Он – не дарил точно! Так уж вышло, что он, про которого она столько рассказывала, не любил ее. У него был свой мир – жена, дети, теща, квартира и деньги, – все то, чего у меня не было.
И еще у него была она. А меня она никогда не любила…
Иногда, редко, раз или два раза в месяц, оставалась в этой чужой для нас обоих квартире, где я снимаю угол вместе с Алексеем Воронковым, другом моего детства и земляком. Она оставалась до рассвета, пила водку, плакала и целовала меня с закрытыми глазами. Должно быть, для того, чтобы не видеть моего лица. Но целовала же! И я помню вкус этих нечаянных, не мне предназначенных поцелуев. Ей ведь надо было кого-то целовать. И этим «кто-то» был я. Случайно подвернувшийся под руку друг. «Ты мой друг, ты мой единственный друг!» – говорила она и рассказывала про того, которого любила. А я слушал, молча гладил ее по голове. Волосы у нее коротко стриженные, темные, колючие были. Она всегда говорила, что потом, когда все у нее хорошо сложится, она непременно отрастит их…
Больше я не читал ее дневника. Я и так все знал. Про него, которому этот дневник был посвящен. Про нее, написавшую этот дневник. Потом я украл его и прятал под подушкой. Сорок пять исписанных детским почерком страниц. Сорок пять страниц про него. Одна строчка про меня. «Сегодня один дурак подарил мне розу…»
В квартиру ввалился пьяный Леша Воронков с двумя девушками.
– О, знакомься! Это Лена, а это – тоже Лена, – он заржал.
Девицы были тоже выпившие и препротивные. Еле на ногах стояли. Одна белая, другая черная. Обе в ужасающих мини-юбках и чулочках в сеточку. Обе безвкусно раскрашенные.
– Нравятся? – похотливо шепнул Воронков.
– Нет, – буркнул Гриша.
– А мне нравятся, я себе и привел! – сказал Леша.
Он отвел Гришу в угол и зашептал:
– Двигай отсель, куда хочешь! Я с ними обоими буду. Сам. Один. Попробовать надо. Вон, икры принес, ща банку съем – и вперед! Сматывайся и чтоб тебя тут ночью не было.
– Да куда? Серега спит на кухне, я там не помещусь. Может, мне в ванной остаться?
– Ты офигел! Мы там мыться будем. Ты у меня еще на очке усни! Девки порядочные пришли. Я им понравился, – сиял Леша.
Порядочные подошли и повисли на нем.
– Лешенька, а выпить?
– Леша, а покурить? Расслабиться!
– Ну иди. Нам надо того… втроем остаться! – торопил Гришу Воронков. И выставил его ночью на мороз.
Шапки у Гриши, также как и у Нины, не было. Всю ночь он мерз у подъезда, прыгая как зайчик, а наутро обнаружил, что левое ухо распухло и стоит прямо перпендикулярно лицу.
– Только бы меня никто не увидел в таком виде! – думал Гриша, идя на работу в ларек.
Но на этом неприятности не закончились. Только он открыл свою лавочку, подошли два огромных жлоба.
– Братан, пива и орешков соленых.
Гриша молча выложил пиво и орешки на прилавок.
Один из парней заглянул в ларек и увидел Гришино ухо.
– Тебя чё, за ухо вешали, однобокий Чебурашка?
– Не, братан. Эти орешки не покатят. Давай другие! – заявил его товарищ.
– Других нет! – огрызнулся Гриша. – Не нравится, валите!
– Я тебе в отцы гожусь! – заорал первый жлоб.
– Козел ты, а не отец, – спокойно сказал Гриша. – Я вас трогал?
– А ты тронь, попробуй! – угрожающе прошипел второй и тут же наглой рукой схватил с прилавка блок зажигалок.
– Отдайте! – крикнул Гриша.
– Не проси, не отдам! – засмеялся жлоб.
И в ту же минуту взвизгнул. Потому что подошедшая сзади женщина умело скрутила ему руку и заорала:
– Милиция! Человека грабят!
Гриша узнал Нину по голосу.
Жлобы бросились бежать, а Нина собрала рассыпавшиеся зажигалки.
– ТЫ? – не верил своим глазам Гриша.
– Я! – засмеялась она. – Еду мимо, думаю – надо заглянуть! Это они тебя? – показала она на больное Гришино ухо.
– Это я вешался неудачно. Жив остался, – попытался пошутить он.
– Тебя за другое место повесить надо! Не люблю, когда про смерть говорят. Я проживу сто лет, как моя прабабка. И ты живи сто! – сказала Нина. – Эй, сюда!
