– И когда вы оказались наедине с этим прелатом, который с вами не был знаком, но который отныне сделался вашим знакомым…
– Он отослал меня к генералу Спада, которого я тоже никогда до этого не видел, но который, по счастью, был знаком с моим венгерским офицером.
– С тем, который сидел поверх простыней и бранился на латыни или с тем, который был спрятан под ними и не говорил в данный момент ни на каком языке?
– С первым. В том деле епископ принял самое горячее участие, заверив меня, что капитан, которому было нанесено кровное оскорбление, получит публичное удовлетворение и такую сумму денег, какую он хотел бы получить в виде возмещения за моральный ущерб.
– Но, дорогой Казанова, мы до сих пор так и не увидели второго офицера, которого вы заставляете томиться в постели, или вы так и намерены его скрывать?
– Он никуда не делся, мадам. Чтобы показать его вам, мне лишь необходимо время, чтобы вернуться в гостиницу, где оба вояки, настоящий и фальшивый, ждали меня немногим более часа. Итак, я вошел и отчитался перед нашим латинистом в том, чего мне удалось добиться. Он благодарил меня от всего сердца.
– Из какой же страны, – спросил я его, – ваш попутчик?
– Он француз и говорит только на родном языке.
– Вы тоже говорите по-французски?
– Ни слова.
– Забавно! И как же вы объясняетесь? Знаками?
– Именно так!
– Я вам сочувствую, поскольку это не так уж легко.
– Да, если говорить о нюансах мысли. Но физически мы понимаем друг друга превосходно.
– Могу ли я составить вам обоим компанию сегодня за завтраком?
– Спросите сами, мсье, доставит ли это ему удовольствие.
– Любезный спутник капитана, – произнес я по-французски, – согласны ли вы, чтобы я был третьим за вашим завтраком?
И тут же увидел высунувшуюся из-под одеяла очаровательную головку, растрепанную, со свежим личиком, смеющуюся, которая, несмотря на надетый на нее мужской колпак, сразу сделала очевидной ее принадлежность к полу, в отсутствие которого мужчина был бы самым несчастным животным на земле.
Впрочем, чтобы уразуметь, что спутник капитана вовсе не мужчина, достаточно было взглянуть на его бедра. Но прелестная женщина, пользующаяся этим маскарадом, не так уж и стремилась сойти за мужчину, прекрасно зная, что мужская одежда лишь подчеркивает совершенство женских форм и пленяет взгляд, совсем как искусный софизм поражает воображение и придает правде видимость лжи лишь затем, чтобы ее можно было лучше разглядеть.
Между тем выяснилось, что венгр направляется в Парму, чтобы вручить премьер-министру инфанта, герцога Пармского, послания, доверенные ему кардиналом Альбани. Узнав об этой новости и узрев прелестную француженку в ее истинном виде, я мгновенно передумал ехать в Неаполь и решил тоже отправиться в Парму. Я был уже целиком во власти ее красоты. К тому же возраст ее приятеля, венгра, подбирался к шестидесяти, и я вовсе не считал, что они прекрасная пара. Я был уверен, что все можно будет уладить полюбовно, поскольку заметил, что мой офицер был хорошо воспитанным человеком, к тому же относящимся к любви как к продукту чистейшей фантазии. Поэтому я рассчитывал, что он по доброй воле согласится на сделку, которую предоставил ему случай.
Итак, я немедленно купил коляску и пригласил капитана и прекрасную искательницу приключений оказать мне честь, сопровождая меня до Пармы.
– Разве вы не едете в Неаполь? – удивленно спросил меня венгерский офицер.
– У меня поменялись планы, и теперь я направляюсь в Парму.
Мы договорились выехать завтра после обеда, а пока вместе поужинали. Наша беседа за ужином состояла из диалога между мной и тем из военных, который говорил по-французски и звался именем Генриетта. Находя молодую женщину все более и более восхитительной, хотя и считая ее всего лишь продажной красоткой, я был необычайно изумлен, открыв в ней такие благородные и тонкие чувства, которые могли быть присуши лишь хорошо воспитанной особе. Так кто же эта девушка на самом деле, спрашивал я себя, как могло случиться, что в ней удивительным образом смешались возвышенные чувства с бесстыдной распущенностью?
В коляске, которую я приобрел, было всего два места и откидное сиденье. Благородный венгерский капитан хотел, чтобы я расположился рядом с Генриеттой в глубине, но я настоял на том, чтобы ехать на откидном сиденье – по двум причинам: из вежливости и для того, чтобы у меня перед глазами постоянно находился предмет моего, как уже стало ясно, обожания.
Мадам де Фонсколомб слушала Казанову с глубоким вниманием. Она больше не задавала вопросов и позволила увлечь себя повествованием до самой Пармы, куда Джакомо двигался не торопясь, на длинных поводьях. Он поведал ей, как венгр приметил Генриетту в гостинице «Чивита Веккья», где она уже расхаживала в военном мундире и делила комнату с мужчиной зрелого возраста. За десять цехинов он предложил ей сменить товарища по постели, и она отдалась ему, отказавшись от этих десяти монет и продемонстрировав неожиданное сочетание откровенного цинизма со своеобразной порядочностью. Она сразу же согласилась поехать с капитаном в Парму, заметив, что единственная причина, по которой она туда едет, та, что ей безразлично, куда ехать. Однако перед тем венгру пришлось пообещать, что в Парме они расстанутся и не будут больше встречаться. Красотка ясно дала понять, что собирается менять компанию так же часто, как экипажи и упряжь к ним. Так оно и произошло еще до того срока, о котором она говорила, поскольку перед тем, как въехать в Реджио, Казанова договорился с офицером, что тот закончит свое путешествие в одиночестве, воспользовавшись подвернувшейся почтовой каретой. В тот же вечер Генриетта стала приятельницей графа Фарусси – имя, под которым Джакомо представлялся с тех пор, как покинул Венецию.
– Приехав в Парму, я продолжал именовать себя Фарусси, это была фамилия моей матери, а Генриетта стала зваться Анной д'Арси.
Парма в то время находилась под строгим надзором нового правительства. Герцогство досталось инфанту дону Фелипе, женой которого была Мадам де Франс, старшая дочь короля Людовика XV. Многочисленный блестящий двор, состоявший из испанцев и французов, во всем подражал двум молодым правителям. В этом обществе считалось, что в Парме, чтобы быть понятым, следовало говорить лишь по-испански или по-французски, к тому же они делали вид, что живут вообще не в итальянском городе.
Такие новшества были вовсе не по вкусу итальянцам, вынужденным терпеть чужаков, нравы которых представляли в их глазах неприятную смесь из французской развязности и испанской сдержанности. Моей Генриетте здесь тоже многое было не по душе. Ей не нравилось, что на улицах Пармы было столько французов. И поскольку среди них она опасалась встретить кого-нибудь из знакомых, можно было легко сделать вывод, что она была не свободна и что случай в любой момент мог столкнуть нас лицом к лицу с ее мужем или любовником, фигура которого совсем не вписывалась в сюжет нашего романа.
