— Угостишь коньяком, сладенький?
Сигареты в кармане нашлись, и он отдал в чьи-то пальцы пачку. А потом виновато развел руки.
— Извините, девочки, я сегодня без бутылки. Но, если честно, сейчас сам бы чего-нибудь выпил.
Послышались разговоры вполголоса, кто-то кому-то что-то резко сказал — и вот ему протягивают фляжку. Там что-то крепкое — виски или ром, а, может быть, текила или даже водка, но он это чувствует только по тому, как непроизвольно сбивается дыхание при глотке. А вкуса, как и градусов алкоголя — нет, не различает.
В голову вдруг приходит новая и неожиданная мысль. Кто и как сломал этим девочкам жизнь? Ведь не по своей же воле они оказались здесь, каждый день раздвигая ноги перед тем, кто заплатит. Да и вряд ли дело ограничивается только раздвиганием ног…
— Эй, тормози! — смеется кто-то. — Все вылакаешь так!
Фляжка и в самом деле полегчала существенно.
— Простите, девчули, — отдает чужую собственность. — Компенсирую, обещаю. За мной не заржавеет.
— С тобой все в порядке, малыш? — крупная блондинка с грудью размера этак пятого-шестого заботливо обнимает его за плечи. Лев отрешённо смотрит на обтянутые голубым топиком округлости. Отрастить Лоле, что ли, такие? В такую грудь плакаться, наверное, удобно.
— Не вздумай, у нас спина отвалится!
Похоже, Лола немного отошла от шока. Да и к нему способность соображать вернулась.
— Все в порядке, малышка, — он ответно коротко обнял блондинку. — Замотался просто сегодня. — И вдруг резко оборачивается и уходит, махнув рукой и бросив уже на ходу: — Не скучайте, девочки! В следующий раз приду с двумя бутылками!
Способность связно мыслить вернулась. А вот желание убить Разина никуда не делось. Потому что за то, что он сделал с Диной…
Ах, как это было сделано хитро. Подло. Вероломно. Эйнштейн говорил, что бесконечны две вещи — Вселенная и глупость. Левке теперь казалось, что и у цинизма нет границ. То, что сделал Разин, было вообще за этой границей. Как сейчас модно говорить — за гранью добра и зла. Впрочем, Лев сомневался, что Разину знакомы эти понятия. А если отбросить философствования, то цинизм, вопиющий цинизм содеянного — тот просто зашкаливал.
Ведь не было же насилия. Не было его — в прямом, буквальном смысле этого слова. Дину не брали силой, не принуждали к сексу угрозами или еще чем-то таким же. Просто взрослый, циничный, лишенный каких-либо моральных принципов мужик получил опеку над четырнадцатилетней девочкой, потерявшей обоих родителей разом в результате автомобильной аварии. И за год без мыла, под видом доброго дядюшки, папиного друга, влез девочке в душу. И в постель.
Лев захлебнулся каким-то вибрирующим звуком, что родился из самого нутра, в глубине его существа — когда он попытался не то, чтобы представить — просто осознать. Как это все происходило. Выпитое из фляжки попросилось наружу столь резко, что он остановился, уперся ладонями в стену дома, возле которого оказался, наклонил голову и задышал — часто, шумно через нос.
Ей было пятнадцать. Еще ребенок. Вот же урод.
Нет, Левка понимал, прекрасно понимал и даже помнил, что в пятнадцать девочки бывает разные. И даже вспомнил свою одноклассницу Леру Мельникову, которая не пришла на выпускной, потому что рожала. А до этого — не могла пройти мимо парня в тельняшке, такой вот был у девочки бзик. Лет как раз с пятнадцати.
Но это все — не про Дину. Он же сам, сам слышал все, из первых уст. В четырнадцать она была еще ребенок. В пятнадцать — ребенок, потерявший отца и мать. И рядом — добрый, мать его, дядя, друг отца, которого она знала с детства, который стал для нее в это страшное время тем самым главным взрослым, который должен был защитить, поддержать, утешить, помочь пережить это тяжелое испытание и встать на ноги…
Поддержал. В своей невероятно подлой циничной иезуитской манере.
Растление — вот как это называется. Когда взрослый опытный человек добивается от юного, только начавшего познавать жизнь существа желаемого, используя лишь моральное давление. Четырнадцатилетняя девочка, пережившая трагедию. И «добрый дядя», который знает «как лучше». И сделавший это «как лучше», да так, что девочка — уже выросшая в девушку, отнюдь уже не ребенок, двадцать с чем-то лет — чувствует себя — себя чувствует, подумать только! — грязной, испорченной, виновной. За то, что сделала не она. За то, что сделали с ней.
Желание почувствовать под зубами кадык Разина и вырвать его вспыхнуло с новой силой. Вырвать, да.
Только кто ж Левке даст это сделать?
Он снова задышал носом — от острого чувства собственной беспомощности. Навредить Разину можно, конечно. И можно даже убить, наверное. Левка как-то отстранённо поразился, как спокойно он об этом рассуждает. Ну, убьет он Разина. Дальше что? Посадят его. Дине что делать? Сухари Левке в тюрьму носить?
Что делать девочке, которая ему так безоглядно доверилась? Какое же надо иметь мужество, чтобы рассказать такое? Чтобы сначала — жить с этим, а потом — суметь сказать?
Он развернулся и прижался к шершавой стене дома затылком.
Дина. Вот самое главное. Горло Разина от него никуда не денется.
Ему поверили, доверились, открылись. И ему надо это хрупкое и драгоценное — не сломать.
— Не тебе доверились, а мне.
— Давай хоть сейчас не будем спорить, а? Скажи лучше — идеи есть?
— Мне надо подумать.
И ему тоже.
Дома он из горла пил ледяную водку из холодильника. Полбутылки примерно. И, вкупе с выпитым ранее, алкоголь оказал-таки свое действие.
Левка упал на постель, несколько минут смотрел в расчерченный тенями потолок под шелест дождя за окном. И вырубился.
7.4
***
Голова была абсолютно пустой. Словно рассказав все, что так долго держала в себе, Дина отдала это. И ничего внутри не осталось. Ни мыслей, ни эмоций, ни-че-го. Девушка выполняла какие-то действия — села в такси, доехала до дома, открыла дверь, сделала себе чай. Но все это — абсолютно автоматически. Голова была стерильно пустой. Как колокол. Кажется, стукнешь по виску — загудит, резонируя.
Так же автоматически Дина попила чаю — не чувствуя его вкуса, только температуру. Сходила в душ, почистила зубы — ритуал, не более, снова все на автомате. Легла пустой головой на прохладную — открыт балкон, на улице шелестит дождь — подушку. Закрыла глаза. И неожиданно и быстро заснула.
Утром мысли появились. Что самое странное, они были связаны с Игорем. Дина пила кофе, вяло отламывала ломтики сыра и вспоминала многочисленные завуалированные наставления Разина. О том, что ей нужно быть внимательной и очень аккуратной в общении. Что она в силу возраста и наивности может оказаться легкой добычей для кого-то алчного, желающего прибрать к рукам «Ингер Продакшн». «Не доверяй, никому не доверяй, никому ничего не рассказывай», — так внушал ей Игорь. «Это для твоего же блага», — добавлял всегда он. Дина повернула голову, сощурилась на яркое солнце. После ночного дождя выглянуло яркое солнце. После дождя всегда выходит солнце. Или это про радугу? Кто-то умный сказал. А еще — дождь не может идти вечно. Тоже откуда-то цитата. Неужели в ее жизни дождь кончился?
Дина перестала щуриться и смотрела в окно широко раскрытыми глазами, пока от яркого солнца не они стали слезиться. И лишь потом отвернулась. Оттерла влагу с лица, отхлебнула кофе. Яркое утреннее солнце словно осветило то, о чем Дина смутно догадывалась, но боялась себе это четко формулировать. Разин думал не о ее благе. Он боялся, что станет известно о том, что он с Диной тогда сделал. Боялся огласки, уголовной ответственности, чего-то еще. Поэтому и держал ее около себя, не отпуская. Контролируя, ограничивая.
Да не удержал.
И всю неприглядную, ничем не прикрытую, все-как-было правду Дина вывалила человеку, о котором ей ничего не известно. Даже имени его не знает. Только псевдоним.
Какая-то часть мозга по-прежнему ясно осознавала, что за Лолой Лайонс стоит мужчина. Но и только. Дина признавала этот факт и тут же отодвигала его в сторону. Он не отменял того, что Лола — живая. Она существует. И вчера Дина говорила именно с ней. Дина не хотела, не могла думать о том, как принял ее исповедь тот, кто стоит за Лолой. А Лола — Лола ее приняла.
