Вот тогда и начнется кромешный ад, а эти угрозы – они пустые. Война наша будет впереди.
Все же возвращаюсь в дом, чтобы повторно попытать счастье и уснуть. И, что странно, выходит! Впервые за долгие годы я сплю до обеда, а просыпаюсь от того, что мать перебирает мои волосы, сидя рядом на кровати. И… как в детстве, в том далеком и беззаботном. Что даже глаза закрываю, потому что нет сил сдержать тех чувств, что меня наполняют.
– Я в обед завтра улетаю, – говорит она.
– Я могу побыть до вечера у тебя?
– Можешь. Конечно, можешь!
После позднего завтрака, мы идем на пруд, который располагается совсем недалеко. И просто слушаем стрекот кузнечиков, наблюдает за стрекозами и редкими бабочками, отгоняем от себя назойливых мух.
И кажется нет ничего лучше этого дня и вечера, когда мы вдвоем закрываем плотно окна в комнатах, куда не зайдем больше, пока проходим дом еще раз. И, я ведь не заметил ни единой фотографии, где мы все вместе. Хотя бы вдвоем.
Все либо убрано, либо снято совсем давно.
Звонок от отца приходит поздно вечером, когда я уже вытягиваюсь на кровати и слушаю, как по стеклу барабанит дождь. Мне и грустно и одиноко одновременно, тяжело оказалось столкнуться лицом к лицу с правдой, которая меня совсем не пожалела. И, так же невольно начинаешь думать о том, а какого Милане? Ведь она всегда была одна.
– Не одумался? – его язык заплетается, на фоне слышны голоса.
– Нет.
– Ну и черт с тобой! – кричит он, совсем не обращая внимания на окрики со спины, – ты хоть знаешь, что твоя жена нашла юриста? Нет? А я знаю! И этот юрист может при желании у тебя все забрать! Останешься ни с чем!
Он мерзко смеется, а я поднимаюсь на ноги.
– Ты бредишь, – говорю.
– Я? – гадко смеется, – да мы все в шоке! Резанов ищет обходные пути и думает над тем, как прикрыться теперь!
Быстро начинаю собираться, слушая бред, который несет отец. Невольно навожу шум, на который приходит мать.
– Что случилось? – спрашивает она достаточно громко, обеспокоенно смотря на меня.
– О! – раздается голос отца, – ты с ней, что ли?
Но я его больше не слушаю, подхватываю ключ, целую мать в щеку и бегу к двери.
– Марк! – окрикивает она, но я машу лишь рукой на прощание, ныряя под дождь.
Почему мне плевать и на юриста и на то, что Милка может что-то там себе забрать. Меня пугают высказывания отца в отношении этой девушки. Пугают и раздражат. Как бы ни нравилась Резанова, сколько бы между нами не было пропасти, я вдруг осознаю, что именно она самое слабое звено во всей этой цепочки. Пусть и такое ненавистное. Звено, которое держит нас всех.
Глава 14
Марк
Старался сильно не разгоняться, потому что из-за стены дождя видимость плохая, так еще и на дороге было скользко. Но что-то меня подгоняло вперед. То ли страх, то ли волнение, перемешанное со злостью.
Когда за спиной остался самый большой участок дороги, а впереди имелся крутой поворот, который мне никогда не нравился, сбавил скорость. Дождь заметно стих, поэтому впереди появилась хоть какая-то видимость. И именно в это время я совершенно неожиданно для себя увидел впереди автомобиль, который ехал без фар и каких либо опознавательный знаков.
Нахмурившись, чуть нажал на педаль газа, поворачивая руль. Глаза резко ослепил яркий свет, я как-то сразу понял, откуда он и кому принадлежат.
Выругавшись на водителя автомобиля, которого теперь не могу рассмотреть, стал тормозить, но машину занесло, потом ударило в ограждение. И все… шум в ушах, какое-то вязкое неприятное состояние и более ничего.
Когда прихожу в себя, то не могу даже открыть глаз. С превеликим трудом открываю веки и не могу пошевелиться. Голова не соображает, мыслей в ней нет, только те воспоминания, как короткий миг.
Надо мной кто-то склоняется, открывает рот, но я не слышу ни криков, ни звуков. Слабость накрывает быстро, как и головокружение, с которым меня уносит обратно. В темноту, где я смотрю на себя и девочку, что гуляет рядом со мной, улыбается и смущается. Вижу, как сижу с ней же за партой, а она смотрит на меня своими глазами, наполненными теплом. А потом в них холод и ненависть, они наполнены болью и презрением, злостью и отчаянием. И я слышу свой смех, противный, неприятный. И брошенные слова: «Неужели думаешь, что такая, как ты, может понравиться мне?», а следом перед носом ворох мелких бумажек, которые остались после порванной мною открытки, в которой мне впервые в жизни признались в любви. Они медленно падали, потом поднимались и кружились перед носом, а я все вспоминал, говорил ли мне кто-то еще те слова, что написала когда-то Милана?
Когда бумажки осели, как белые мухи во время снегопада, передо мной появились те же самые глаза, только безмерно уставшие и воспаленные. Под ними залегли синяки, которые придавали взгляду тяжесть.
– Если меня слышишь, то моргни.
И я моргнул, рассматривая ту, что терпит меня. Ту, что вынесла столько, что становится даже страшно.
– Он пришел в себя, – Милана выпрямилась, и на какое-то время я уставился в потолок.
– Вот и хорошо! – снова взгляд сфокусировался на лице, только другом, гладко выбритом, с проницательными темными глазами. Они рассматривали меня пристально, словно пытались в самую душу заглянуть.
Но это было мелочи, я по большей части старался расслышать голос Милы, но в ушах отдавались звуки приборов, который периодически пищали, твердый голос мужчины, которые кому-то что-то рассказывал о стабильности моего состояния.
– В рубашке родился, – констатировал он, – а если захочет, то пойдет.
Картинка, которая до этого не имела никакой целостности, стала складываться. Она собиралась у меня в голове долгое время, на протяжении недели, а может и двух, ведь я толком и не мог понять, какой сегодня день, не знал числа. Моя жизнь формировалась из боли, от которой порой хотелось орать в голос, воспоминаний и слов, которые оставлял после осмотра врач.
Выводы я делал неутешительные и по большей части молчал, наблюдая за тем, как время от времени ко мне подходит Милана. Она взяла на себя роль сиделки – сама, безоговорочно, словно так и быть должно. А персонал, который заходил в палату с регулярной частотой, неизменно называли нас мужем и женой.
Женщины в возрасте смотрели на меня с сожалением, с тоской поворачивали головы к Миле, которая училась помогать мне. Училась, даже если было сложно, тяжело, противно и неприятно. Она просто помогала, без лишних слов, претензий и нотаций.
Ногами шевелить не удавалось, да и чувственности в них не было совсем. Этот факт приводил меня в тихий ужас, который всеми силами пытался спрятать внутри себя. А еще была боль во всем теле, мучительная и долгая, накатывающая волнами. Иногда казалось, что даже терял сознание, но Милана сразу же бежала за медсестрой, которая ставила капельницы и делала уколы. Боли частично уходили, как и ясность думать здраво.
Я не знал, сколько времени уже находился в больнице и сколько буду еще здесь. Но вот то, что оказался один, никому не нужный – это факт. Сколько со мной будет сидеть Милана – не знаю. Родители так и не приехали, да и не звонили. И… Я знал, что одному на меня плевать, а вот мать, похоже, улетела. Друзья, которые вроде как должны были быть в курсе того, что со мной происходит, испарились, словно их никогда в моей жизни и не было.
И… отчаяние всегда накрывало с головой. Особенно в те моменты, когда не следовала впадать в панику.
Странно то, что со мной рядом оказался тот человек, которому я испортил жизнь. Которого призирал, над которым смеялся. Не уверен, что девушка радуется тому, что находится рядом с калекой, который ходит под себя, не может пошевелиться и выполнить самые элементарные вещи.
И это тоже бесило, настолько, что я готов был вырывать зубами все шансы, готов был учиться заново ходить, лишь бы после пройденных операций это было можно. Я ждал того дня, когда мое амебное состояние сдвинется с мертвой точки, но время остановилось вместе со мной.
