Бонхэм бросил якорь точно в центре группы рифов, полных подводной жизни и рыб. Все надели маски и через несколько минут набрали рыбы и омаров на обед, обильный обед, даже на ужин, обильный ужин, если бы кто-то захотел ужинать. Потом те, кто захотел, те, кто мог, надели акваланги и поплыли исследовать другие, более глубокие рифы. И именно тогда случилась странная вещь, которую позднее Грант довольно неубедительно и не вполне искренне счел «предчувствием».
Корабль стоял носом на юго-восток, а Грант поплыл на юго-запад, где он заметил риф на глубине сто ярдов или около этого. Орлоффски тоже пошел в эту сторону, но затем свернул на юго-восток. Правда, это была необычная, даже неприемлемая, нерекомендуемая практика — уходить вот так, одному, но при таких мелких и коротких погружениях не обращали внимания на этот «приятельский» принцип, кроме, конечно, случаев с маленькой Ирмой и Беном, хотя Бен уже начал уходить один в короткие набеги. Но это, конечно, дело Бонхэма. В этот же раз он повел Ирму и Бена на северо-восток, в сторону судна, где ныряли и Хирург с девушкой. Так что Грант оказался в полном одиночестве.
Первое, что он заметил, это то, что риф был в форме правильного круга. При некоторых отклонениях кораллы образовывали почти точное кольцо с чистым белым песчаным полем без всякой растительности в центре. Очень странное образование, такого он не видел. Было неглубоко: до дна в центре — около тридцати пяти футов, кораллы — лишь в пятнадцати-двадцати футах от поверхности. Ощущая всю рискованность затеи, он решил проплыть над кораллами, спуститься в центр и посмотреть.
Прошлой ночью он сказал Лаки правду, со времени их «отстранения» (ну и словечко!) он стал более храбрым, более мужественным под водой. Началось это тогда, когда она рассердилась и «отстранилась» от него из-за Кэрол Эбернати. И стало еще заметнее после ужасно-то «ужина со спагетти», хотя он тогда еще не начал — или начал? — «отстраняться» от нее. Но после ночного плавания (он никогда не забудет сам этот момент), когда он стоял в открытом проходе, опирался на поручни восхитительно покачивающегося корабля, глядел на яркие звезды и мачту, описывающую широкую дугу среди звезд, и неожиданно понял, сообразил, убедился, что она наставила ему рога, после этого момента его мужество, храбрость (как там это ни называй) неожиданно возросли минимум на двести процентов. Минимум. А может и больше. Не то, что он стал безрассудным. Во всяком случае он так не думал: безрассудство. Он стал более агрессивным, более воинственным, а потому меньше стал думать, а став меньше думать, стал менее осторожным. Состояние стало таким, будто в подводном плавании он освободился от какого-то ужасного напряжения и кроме того от столь же ужасного непонятного угнетения из-за нее и всего этого. Бонхэм и Бен во время поездки уже высказывались насчет появившейся у него агрессивности. Ну и какого черта? Почему нет? Но несмотря на новые свойства характера, несмотря на все это, то, что он увидел в песчаном центре кораллового кольца, заставило сердце остановиться в буквальном смысле этого слова. На несколько секунд. Или ему показалось, что сердце не билось так долго.
Справа от себя он увидел большое глубокое углубление, которые часто встречаются в рифах, а под ним лежала самая огромная рыба, которую он видел в жизни, включая даже гигантского лютиануса, которого издали показывал ему и Бену Джим Гройнтон. Она была настолько огромной, что глаза отказывались этому верить и перебегали по телу от хвоста к голове и обратно, как будто пытались убедить его, что такого не бывает. Рыбу местами скрывал коралловый навес, и он проплыл дальше, опустился, стараясь не поднять песок со дна, и увидел, что это была акула. И в это же мгновение он решил застрелить ее.
Он не знал, почему он решил стрелять. Публики не было. Чтобы выставиться. Он был абсолютно один. Но тем лучше. Он не знал, что она здесь делает. Но знал, что акулы тонут и иногда, как говорят, отдыхают на дне, но считается, что акулы такого размера обитают только на большой глубине. Не так ли? Он не мог даже опознать вид акулы. Он увидел ее рыло, когда осторожно проплыл несколько ярдов, и не заметил усиков, значит, это не акула-нянька, да они и не бывают такими большими. У нее не было характерных для тигровой акулы точек, да и тигровые акулы не бывают таких размеров, не так ли? Она была минимум в три раза длиннее его, даже больше. Может быть, в четыре раза. Может, еще больше. Сколько это будет? Три его тела — это около семнадцати футов. Четыре длины — это около двадцати трех футов. Хвост почти полностью скрывался под особенно длинным выступом, так что он не мог увидеть, какой он формы, не серповидный ли, как у белой акулы или мако, но белая акула — настоящий «людоед» — единственная, о которой он знал, что она достигает таких размеров. По цвету она была красновато-коричневая, и огромный спинной плавник, как чертов парус, был виден из-под навеса лишь на две трети. Как это чертово чудище ухитрилось так туда втиснуться? Все это вихрем пронеслось у него в мозгу за несколько секунд, пока он готовился к выстрелу.
Он не знал, почему он хочет ее застрелить, почему он должен стрелять в нее. Но он знал, что хочет, и знал, что все-таки должен. Он не считал, что убьет ее. Когда она так лежала под навесом, он не рассчитывал на настоящий выстрел в мозг. Но если он выстрелит так, что стрела пройдет сквозь рот, то она не сумеет атаковать его. Наверное, не сумеет. Из предосторожности он медленно и плавно достал нож из ножен на ноге и обрезал крепкий линь, крепивший стрелу к ружью. Затем, держа нож в левой руке, он медленно поплыл к ней.
Чудище все это время, пока он был там, скажем, десять-двенадцать секунд, не двигалось. Затем он отплыл на несколько ярдов в сторону, чтобы подойти к ней с хвоста (который он до сих пор не рассмотрел), и медленно поплыл вдоль нее, пока не увидел жаберные створы. Теперь он удостоверился, что она была минимум в четыре раза длиннее его. Он начал медленно и очень осторожно менять свою позицию так, чтобы быть ногами к акуле. Почти с самого песчаного дна, стараясь попасть в мозг, он прицелился акуле в жабры. Когда он спустил крючок и почувствовал отдачу ружья, то тут же начал изо всех сил отплывать назад над самым дном.
И хорошо, что он так поступил. Акула вылетела из-под навеса, сломав его, как снаряд. Было ощущение, будто что-то взорвалось. Обломки кораллов медленно поплыли в воде, точно так же, как при обычном взрыве, только медленнее, а потом взметнулось облако песка. Острые кусочки кораллов ударили в грудь, руки, ноги, но Грант плыл до тех пор, пока хоть голова не вышла из этого облака. Акула, чье рыло пряталось в одном из маленьких выходов из кораллового кольца, проплыла, прорвалась сквозь него, и теперь Грант видел, как она, бешено извиваясь, исчезла в море, в зеленом тумане. Стрела, кажется, все углублялась и углублялась в тело, пока полностью не исчезла в жабрах. Наконечник определенно должен был, пройдя полость рта, выйти где-то в верхней части головы. И хотя это не был смертельный выстрел (ужасно неудобная была у него позиция для стрельбы), акуле не скоро удастся снова поесть. Чертовски здорово, что он обрезал линь! Его охватило чувство крайнего удовлетворения, которое он редко в жизни испытывал и не мог бы объяснить, сравнить его можно было лишь с тем вполне понятным чувством, которое испытываешь с женщиной в постели. Грант выплыл из песчаного облака и осмотрел себя. Его поцарапало, но небольших порезов было всего лишь четыре-пять. Вся рыба около рифа неожиданно исчезла. Как будто колоссальный электрический заряд пронизал риф и все оттуда вымел. У Гранта, наконец-то, появилась возможность оглядеться, и справа от себя, к югу, он увидел в сорока ярдах от себя Мо Орлоффски, который отчаянно жестикулировал.
