Грести назад было легче, виски не было. Он легко плыл, мощно загребая веслами. Ах, если б вечно он мог делать только это, просто грести, грести вечно…
Он подумал о том, что раз виски нет на корабле, то не стоит уплывать рано утром. Наоборот, стоит подождать, пока не придет Управляющий со своим жандармом (Грином, естественно) и не осмотрит судно. Тогда они будут чисты.
Он привязал лодку к корме шхуны. И секунду смотрел на нее. Хоть она, шхуна, еще осталась. Он похлопал ее по надписи «Наяда», которую золотом написали на корме еще в Кингстоне. Он настоял на этом.
Потом он глянул на отель и увидел то, чего не замечал раньше: свет в номере Грантов еще горел.
— Господи милосердный! Боже ты мой, что с тобой произошло! — вот что, естественно, сразу же сказала она.
Грант про себя немного поразмышлял, что ответить. Он мог пошутить (сказав: я врезался в столб[5]), мог сыронизировать (типа: а что случилось?), мог даже изобразить трагедию, взывая к сочувствию (что Лаки и так сейчас проявляла). Он не стал ничего этого делать.
— Орлоффски сломал мне нос в драке, — утомленно сказал он. — Позже все расскажу.
Он сознавал, хорошо сознавал, что при сломанном носе голос у него был, как у человека, который проглотил сирену и вывел раструб наружу.
Лаки уже вскочила и бегала по комнате, как озабоченная наседка, учуявшая лисицу, она забегала в ванную, выбегала оттуда с полотенцем к одной стороне кровати, потом к другой. «Господи!» — вот все, что она говорила и говорила с горечью.
— Успокойся! Успокойся! — говорил Грант квакающим, странным, незнакомым голосом. — Я знаю, что делать. Я старый боксер, еще со времен ВМФ, помнишь? Я постараюсь скоро остановить кровь. Лед у нас есть? Если нет льда, сойдет холодная вода из крана. Намочи два полотенца…
— Есть лед. Вот, — Лаки теперь сама стала холодной, как лед. — Я заказала, чтобы выпить виски. — Она была очаровательна в короткой ночной рубашке, которая не очень прятала соски и треугольник.
— О'кей. Возьми два носовых платка. Положи в каждый по паре кубиков льда и заверни. Но в один слой. А концы платка скрути. О'кей?
— Ладно, — ответила Лаки.
Он сел на стул, прижимая четыре мокрых платка, с которых кровь капала на пол. Когда она принесла лед, он прижал один платок со льдом к затылку. Затем, пересиливая себя, вторую пару кубиков он прижал к верхней губе под своим несчастным носом. Это, как он и ожидал, заставило его вздрогнуть и зашипеть от боли. Он, как рекомендовалось в книге, нагнул голову вперед и застыл.
— Давай я сделаю, — предложила Лаки.
— Лучше я сам, — ответил он и быстро добавил. — Не из-за наших отношений, не из-за злости. Просто так я сам ощущаю, где и как давить. — Потом он снял кубики с шеи. — Вот эти подержи, пожалуйста. Держи, как можно ближе к черепу. Дави, как хочешь. Рано утром тебе надо отменить вызов гидроплана. Мы отплывем раньше, чем он вылетит. В Га-Бей. Теперь я не могу нырять. С этим.
— Хорошо, — сказала Лаки. — Утром же сделаю. — Она взяла платок со льдом и прижала к шее. Через секунду, автоматически, как будто это была самая естественная вещь в мире, хотя и слегка напряженно, она погладила его по волосам. Его истончающиеся, в тридцать шесть лет истончающиеся волосы. Давно у него не было такого приятного чувства. — Эти сучьи дети, — жестко сказала она. — Этот поляк. Я разрежу его поганый живот кухонным ножом. Может, они не знают, что моя семья из Калабрии.
— Нет-нет, нет-нет, — произнес Грант необычным голосом, еще более искаженным из-за льда на губе. — Как бы там ни было, он был полезен для меня. Может быть, самым полезным в жизни вообще.
— Дубина, — сказала Лаки. — Хрен проклятый. Драться с человеком вдвое меньше его.
— Не в этом дело, — сказал Грант искаженным голосом.
— Как ты вообще мог подумать, что побьешь его?
— Я и не думал, — пробормотал Грант. — Знал, что не смогу. Но завтра ты его увидишь. Обещаю, что у него вид не лучше. Но не в этом дело. Слушай, я сейчас не Могу разговаривать. Но я много хочу тебе рассказать.
Лаки сменила растаявшие кубики. Когда струйка крови превратилась в отдельные капельки, Грант, как и рекомендовалось в книге, передвинул кубики с губы на переносицу. Снова он вздрогнул и зашипел от боли, но зато сейчас он мог говорить. А сказать он должен был многое.
— Слушай. Я кое-что понял сегодня ночью. Точно и сам не знаю, что. Знаю только, что будет новая пьеса. И когда я закончу ее, то, наверное, узнаю, что я понял.
Лаки снова пробежала свободной рукой по его волосам, его истончающимся волосам.
— Иисусе! — сказал он возбужденным тоном спрятанной в желудке сирены. — Я вижу декорацию. На сцене шхуна. Шхуна, разрезанная на секции, понимаешь? Не выгородки, а от носа до кормы, так что все видно. И на палубе, и под палубой! Какая декорация!
— Нужна будет ужасно большая сцена, — сказала Лаки.
— Сделаем шхуну маленькой, — сказал Грант. — И все происходит на борту, понимаешь? Может, даже удастся сделать какую-нибудь машину, чтобы она покачивалась, как на море. Понимаешь? И движущийся задник, когда она подходит к острову. Или просто море. Морской пейзаж. Но все время меняющийся. Иисусе, что за декорация! — Он прижал кубики к носу и снова зашипел. — Останавливается.
— Но не это главное, — сказал он. — Главное, я прошу прощения за то, что обвинял тебя в связи с Джимом Гройнтоном в ту ночь, когда я надрался. Я не думаю, что ты трахалась с ним, — сказал он. (Ох, так ли это? Не думает?) — Я не думаю, что ты трахалась с Джимом Гройнтоном, — снова сказал он. — Просто я очень ревнив. Понимаешь? О'кей?
— Ах, Рон, — сказала Лаки. Свободной рукой она нежно ерошила ему волосы. Сквозь редеющий туман боли он слушал ее напряженный, странный, благодарный голос. Или ему казалось?
— Ты принимаешь мои извинения? — спросил он. — О'кей? — (Призрак! Призрак!)
— Да, — тихо ответила она. — Я принимаю твои извинения.
— О'кей. Теперь о пьесе. Точно не знаю, что я понял. Я и сам не понимаю. Может, и не пойму, пока не напишу ее. Если смогу, конечно. Но, может, и тогда не пойму. (Можно теперь снять лед с затылка, — мимоходом заметил он, — кровь уже остановилась. — Но у переносицы лед он оставил.) Понимаешь, жутко трудно передать. Но вроде бы так: как будто они не мужчины. Ни один из них. Это маленькие мальчики, играющие в мужчин. И именно это делает ситуацию такой опасной, потому что они все-таки взрослые, и то, что они делают, имеет значение. От этого зависят народы. Весь мир зависит от этого. Но они, они не могут поверить в то, что они уже не маленькие мальчики, что они взрослые, что нигде больше нет больших мужчин, нигде нет этих настоящих взрослых, которые бы отшлепали их, оттрепали бы и заставили что-то делать. Не только в Америке, но нигде! Они думают, рядом взрослые, которые присмотрят за ними и сделают правильно. Вот они и играют. И воображают, что это не имеет значения. Если б только они могли понять, что они взрослые!
