Луч прожектора светил прямо на него — лицо бледное, под глазами тени — от того, что свет лился сверху.
— «В бананово-лимонном Сингапуре…» — негромко запел Саша таким прозрачным, ленивым, печальным голосом, что у меня мурашки побежали по коже. «Ах, ну да, Вертинский! — мелькнуло в голове. — Как же я сразу не догадалась, что в клубе под названием „Цель Арт“ должны исполнять именно такие песни!»
Самым интересным было то, что Саша был все тот же красивый, приветливый молодой человек, в чьи объятия я бросилась, очертя голову. Но как же он талантлив! О, вот он кто — самый настоящий соблазнитель!
Я тихо засмеялась, прижав ладони к щекам. Честно сказать, я не большой знаток вокала, но он пел чудесно. Профессионально. Пальцы Саши легко порхали по клавишам, в свете прожектора вспыхивали иногда серебристым огнем его запонки… И глупые мысли о мезальянсе сразу же выветрились у меня из головы.
— «…Где вы теперь, кто вам целует пальцы, куда ушел ваш китайчонок Ли?.. Вы, кажется, потом любили португальца, а, может быть, с малайцем вы ушли!..» — пел Саша. И тут вдруг, склонившись в мою сторону, он подмигнул мне. А потом продолжил: — «Ваши пальцы пахнут ладаном, а в ресницах спит печаль. Ничего теперь не надо вам, никого теперь не жаль…»
Он пел, почти не делая перерыва. А я удивлялась тому, что он делает в этом клубе. С таким голосом, с таким тонким артистизмом он вполне мог бы выступать на сцене какой-нибудь филармонии. И публика в вечерних платьях и смокингах приходила бы только для того, чтобы послушать его, забыв про еду и питие…
Похолодев, с застывшими в глазах слезами, я слушала его. Песни Вертинского, которые долгие годы при советской власти считались вульгарными и напыщенными, были в исполнении Саши своего рода скрытой от посторонних глаз игрой — и печаль, и восторг, все в них казалось немного ненастоящим и театральным, и в то же время… О настоящей любви и нельзя говорить серьезно, прямолинейность губит чувства.
Я совершенно не замечала окружающей обстановки, забыла обо всем и слушала Сашу, держа в руках бокал с недопитым шампанским.
Передо мной опять выплыл Альберт.
— Вижу по вашему лицу, Лизочка, что вам здесь очень нравится, — прошептал он.
— Чудесно, чудесно, я не ожидала, что Саша так поет…
— Вы вполне можете заказать ему какую-нибудь песню. Разумеется, только из классического репертуара — других он принципиально не исполняет… Романсы, например.
— Романсы? О, я бы очень хотела… У меня есть любимый романс — про колокольчик, где снег серебрится… Вы знаете?
Альберт зажмурился и затряс головой.
— Знаю ли я? О, Лизочка, это его коронный номер! Вы самым удивительным образом угадали нашу любимую песню…
Несмотря на грузную комплекцию, Альберт шустро засеменил к сцене и что-то быстро шепнул Саше.
Тот кивнул головой и достал из-за рояля гитару.
Я оглянулась и заметила, что публика с интересом смотрит на сцену. Даже более того — какая-то пожилая дама держала наготове охапку цветов — это могло означать только то, что здесь собираются настоящие поклонники Сашиного таланта.
Он чуть тронул струны — в воздухе затрепетали завораживающие, негромкие звуки. Потом медленно, словно нехотя, Саша запел:
— «В лунном сиянье снег серебрится… Вдоль по дороге троечка мчится…»
Каждое слово он отделял паузой, потом его голос окреп, заполнил все пространство.
— «Динь-динь-динь, динь-динь-динь… — как будто у него у самого в горле были эти серебряные колокольчики, — …колокольчик звенит! Этот звон, этот звук много мне говорит. В лунном сиянии ранней весною — помнишь ли встречи, друг мой, с тобою?..»
У него был совершенно необыкновенный голос — не пронзительный, без чрезмерного форсирования, как нынче модно, и в то же время не слащавый, не приторный. Как человек, привыкший свободно манипулировать словами, я бы определила его так — голос, которым должен обладать мужчина, объясняющийся в любви. Наверное, большинство женщин, воображая идеального принца перед собой на коленях, слышали именно такой голос…
— «…колокольчиком твой голос юный звенел динь-динь-динь, динь-динь-динь — о любви сладко пел…»
Когда он допел романс до конца и перестала звенеть последняя струна, зал мгновенно разразился аплодисментами. Та пожилая дама, прижимая к груди свои цветы, побежала к сцене.
Я тоже хлопала. И смеялась, сама не замечая того, что по лицу у меня текут слезы…
Раскланявшись, Саша ушел за кулисы, а сцена закрутилась вокруг своей оси, отчего рояль оказался на заднем плане. Под луч прожектора выскочили два клоуна в пестрых трико и принялись откалывать всякие штуки. Их номер выглядел довольно уморительно, но после Сашиного пения мои глаза на них не хотели смотреть.
Он вдруг появился со стороны зала, уже в обычном костюме, страшно взволнованный и улыбающийся.
— Ну, что? — нетерпеливо спросил он. — Тебе понравилось?
— Ах, Саша — более чем!
— А это что? — с удивлением произнес он и провел ладонью у меня по щеке. — Слезы?!
— Ты замечательно поешь. И вообще…
Саша выглядел очень довольным. Сел напротив, покачал головой.
— Но ты не ешь совсем! — с осуждением произнес он. — Ай-ай-ай, что скажет Мишель… Мишель — это наш повар, из самого города Парижа… Я заказал ему для тебя самые лучшие блюда, он так старался…
— Я сейчас все съем. — Я торопливо придвинула к себе блюдо. — Нет, правда, пока ты был на сцене, мне просто кусок в горло не лез, а вот теперь я чувствую себя голодной.
Саша принялся мне объяснять, что именно я пробую, но мне было все равно — я все еще была под впечатлением его голоса.
— А это кто? — кивнула я на сцену.
— Это Бим и Бом. Кстати, они муж и жена. Коля и Оля Арутюновы.
— Вот бы не подумала, что один из клоунов женщина…
— А ты присмотрись…
— Да, вон тот, в рыжем парике, — какой-то особенно пластичный, гибкий… Это Оля?
Саша засмеялся, ничего не ответил.
— Да, вот еще что… — строго нахмурилась я. — Что ты такое наболтал тут обо мне, что на меня все таращатся?
— Я? Да ничего особенного, просто сказал, что моя девушка придет…
Мы говорили о всяких пустяках. Потом я спохватилась:
— Саша, я же не сказала тебе самого главного! У меня эта мысль сидела в голове с самого начала сегодняшнего вечера…
— Что такое? — перебив меня, взволнованно спросил он.
— А чего ты так испугался? — улыбнулась я.
— Н-ну… — немного смущенно пробормотал он. А потом поднял глаза и очень серьезно произнес: — Ладно, скажу честно — испугался, что сейчас ты мне скажешь, что мы не сможем больше встречаться. Что-нибудь вроде того, что я тебе надоел и что мы с тобой не пара…
