— Вы просили связаться с вами в случае получения какой-либо информации. Так вот, я кое-что вспомнил. В нашей семье всем известно, что моя мачеха была в близких отношениях с президентом Кеннеди незадолго до его гибели. Лично я никогда не причислял себя к поклонникам версий о заговоре, но вдруг здесь не обошлось без оного? Вдруг Рина что-то знала о заговорщиках?
Знаю, звучит неправдоподобно. Вы скорее будете заниматься разработкой клиентов Рины, не обращая внимания на странных и неприятных людей, в кругу которых вращается моя сестра Изабель. Но я уверен, что вы не хотели бы упустить из виду и малейшей детали.
Повесив трубку, Кристиан откинулся в кресле и улыбнулся.
Войдя в здание на Парк-авеню по адресу, который она узнала по телефону, Эйприл поняла, что попала в совершенно иной, до сих пор не знакомый ей Нью-Йорк.
Многие здания обслуживали швейцары, но у этого дома стоял субъект настолько чопорный и вежливый, что смахивал он скорее на английского дворецкого. Эйприл собиралась объяснить швейцару, кто она, собственно говоря, такая, но оказалось, его уже известили о ее визите.
— Лифт доставит вас прямо наверх, мадам, — сообщил швейцар, проводя Эйприл до просторного, отделанного мореным дубом лифта, пол которого покрывал персидский ковер.
— А какая квартира? — поинтересовалась Эйприл.
— Это пентхауз, мадам, — важно улыбнулся швейцар.
В лифте Эйприл не обнаружила ни одной кнопки. Должно быть, он управлялся швейцаром с пульта.
Из лифта, доставившего ее прямо в пентхауз, расположенный на двадцать втором этаже, Эйприл шагнула в маленький холл, обставленный в китайском стиле. По обеим сторонам высоких двойных дверей красовались бело-голубые фарфоровые вазы на консолях. У входа висел латунный молоток, размерами своими напоминавший скорее кувалду. Пока Эйприл размышляла, сможет ли она его поднять, двери отворились и навстречу ей вышла средних лет горничная в униформе.
— Миссис Хэррингтон? Добро пожаловать! Проходите.
Служанка говорила с французским акцентом, и Эйприл с усмешкой подумала, что она в эту минуту очень похожа на Жанну Марш из романа «Вверх — вниз».
Ничего себе «квартира на двадцать втором этаже»! Больше похоже на первый этаж грандиозного особняка.
Из уютного холла Эйприл попала в большую галерею с римскими колоннами. Пол здесь был выложен черным мрамором, стены украшены гобеленами, несколько выцветшими, но все же прекрасными. На одном из них — группа всадников, на другом — великолепная репродукция «Варфоломеевской ночи». Монументальная лестница в конце галереи вела на следующий этаж.
Служанка взяла у Эйприл шерстяной свитер и повесила его в стенной шкаф, скрытый массивной дубовой дверью, которую Эйприл поначалу приняла за туалет.
— Месье ждет вас наверху. Прошу следовать за мной, — торжественно провозгласила служанка.
— Не окажете ли честь отобедать со мной сегодня вечером? — спросил Арманд де Севиньи, позвонивший Эйприл на следующее утро после оглашения завещания Рины.
Звучало это столь изысканно, что отказаться было просто невозможно.
Кроме того, ее заинтриговало подобное приглашение.
Эйприл и служанка поднялись до половины лестницы, когда Арманд появился наверху и стал спускаться, чтобы приветствовать свою гостью.
— Добро пожаловать, миссис Хэррингтон! — Арманд кивнул служанке. — Можете быть свободны, Анна. Мы не будем придерживаться строгих церемоний.
Анна следовала чуть позади Арманда, взявшего Эйприл под руку.
— Прислуга слишком серьезно относится к своим обязанностям, — прошептал Арманд с улыбкой, заговорщицки обращаясь к Эйприл. — Они просто терроризируют меня!
— Для меня это тоже ужасная проблема, — улыбнулась в ответ Эйприл.
— Сабрина знала, как ими управлять, я же совершенно не умею. — Лицо Арманда омрачилось. — Не могу поверить, что ее больше нет.
Эйприл пожала его руку:
— Я вам сочувствую.
— Полагаю, для вас это чрезвычайно странная ситуация, Эйприл? Вы позволите вас так называть, миссис Хэррингтон?
— Ради Бога.
— Надеюсь, вы не слишком расстроились происшедшим вчера в адвокатской конторе? Я сожалею о поведении своей дочери.
— Ее можно понять.
В конце лестницы располагался еще один небольшой холл, а за ним открывалась просторная гостиная: мягкий свет, портьеры приглушенных тонов, изящная мебель просто завораживали. Арманд подвел Эйприл к дивану в стиле Людовика XIV и, пока та устраивалась поудобнее, стоял рядом. Затем он взял великолепный резной стул и сел напротив своей гостьи.
— Благодарю, что откликнулись на мое приглашение.
— Визит к вам — одно удовольствие. — Эйприл вежливо улыбнулась.
— Итак, как я уже сказал, вы в очень трудном положении. Меня поддерживают мои дети. А на вашу долю досталось одиночество.
По мнению Эйприл, сцена, разыгравшаяся у адвоката, не давала оснований верить в особую поддержку со стороны детей, но, разумеется, говорить ей об этом было незачем.
— Мне не привыкать, — без тени злобы сказала она. — Я сама была себе поддержкой многие годы. И как ни странно, это пошло на пользу.
— Не сомневаюсь. Вы поражаете меня силой своего характера, уверенностью в себе и независимостью. Сабрина, убежден, обожала бы эти качества в вас.
Эйприл коротко вздохнула:
— Она выбрала свой собственный путь.
Арманд кивнул:
— И совершенно не жалела о нем. Я хотел бы, чтобы вы сумели это понять.
Эйприл с сомнением покачала головой — ей, видно, не дано разобраться в сердечных делах своей матери.
Арманд перевел разговор на другие темы, и через несколько минут Эйприл обнаружила, что успела расслабиться и находит общество Арманда приятным. Он и впрямь оказался замечательным собеседником, остроумным и знающим. В каждой его фразе и движении сквозил аристократизм. Приятный шарм, исходящий от Арманда, напоминал ей старый фильм о рыцаре Морисе.
Арманд говорил с явным, но не сильным французским акцентом. Во многих отношениях старший Севиньи представлялся основательно американизировавшимся французом. В нем было мало общего с тем человеком, которого смутно помнила Эйприл: учтивого, но ненавистного для нее любовника матери.
Тот мужчина был начисто лишен сочувствия к ребенку, остающемуся без единственного близкого ему человека. Тогда Арманду достало хладнокровия наблюдать, как на удаляющейся пристани нью-йоркского порта застыла одинокая, несчастная фигурка двенадцатилетней девочки. Теперь же казалось, что к старости его характер смягчился, хотя, как правило, бывает наоборот — старики вечно чем-то недовольны.
