Ну ладно, у меня на шее свой собственный вампир, ни в первый, ни в последний раз. Она чувствует, что жертва пробудилась, ей это не нравится. Теперь она сама желает прыгнуть, она готова пожертвовать собственной жизнью, как истинный борец, как святая в эпоху продажных проповедников, она хочет убить себя, убивая Дьявола. Эта странная гримаса, когда из уголка рта начинает сочиться слюна, глаза закатываются… Сальпетриер[5] by night… Мне удалось, тем не менее, втащить ее тяжелое тело в глубь комнаты (сумасшедшие начинают вдруг весить целую тонну, это общеизвестный факт). Мы в комнате, там есть кровать, на нее-то мы и валимся. Затем дверь открывается, это Дора, она искала меня. Она смотрит, закрывает дверь, я поднимаюсь, я настигаю ее в лифте, мы уходим, возвращается, занимаемся любовью, как если бы ничего не произошло.
Не стоит удивляться отныне новым силуэтам, появившимся в городе. Синдикат научился использовать новое отрицание, порчу, черный огонь. Желаете чего-нибудь дьявольского, сатанинского? А как же! Только, разумеется, не Бодлера, это слишком дорого, слишком изысканно, непонятно и, следовательно, подозрительно, лучше какой-нибудь эрзац, Люцифер для прокурора в прошлом, а ныне — мещанина, сочувствующего демократии, так и не сподобившегося проклятия, которого так жаждал. Раздраженные типы и измученные девицы вырисовываются на грязно-сиреневом фоне. Они полагают, что отмечены, занесены в список, на самом деле ничего подобного, в расчет принимается одна лишь иллюзия. Тип нем или, наоборот, разглагольствует без остановки. Девица смотрит вдаль, ничего не видя. Ничто их не объединяет: ни мягкость, ни юмор, чувствуется, что они не простят друг другу ничего. Она поимеет его, в конце концов, тип это понимает, он безропотен, в ней гораздо больше одержимости, род людской господствует, они едины в восприятии сексуальности как тупика, в ненависти к любому отдыху, никакая религия не могла бы зайти так далеко в муштровке своих одержимых.
Стоит посмотреть на этот рассадник… Один фотограф, одна актриса, один псевдохудожник, один псевдоскульптор, юная романистка, переполненная желанием убийства, режиссер в хронической депрессии, постановщик видеофильмов с уклоном в порно… И все начинается заново. Фотограф состязается со своей коллегой-дамой, у кого на негативе тела получились более уродливыми или более изысканными, безобразными, в последней степени ожирения, скелетоподобными или же роскошными, актриса манерна и высокопарна, кинорежиссер уже не знает, какую запечатлеть якобы конвульсию или как кадрировать, чтобы получилась многозначительная размытость… Настроить звук в системе техно-романтизма, вспышка крайнего фашизма, вспышка блеющего человеколюбия, реклама, все дрожат, все топают ногами, все поносят друг друга последними словами, все парят. Сортиры переполнены, вскоре будет некому их опорожнять.
Я вновь вижу Фафнера, в то же время, окруженного свитой в гостинице Мерис. Он приглашает широким жестом. Кто платит? Ходят слухи, что Елисейский дворец, через некое большое государственное предприятие и банки. Фафнер в комнате, в полуобморочном состоянии, какая-то рыжая девица осторожно вытирает ему щеки, при виде меня задирает юбку, предлагая свои ягодицы, как если бы кто-то велел ей это сделать: «Ну давай, я все равно ничего не чувствую». Спасибо, не стоит, обойдемся, выйдем лучше на террасу. А там какой-то алжирец, мусульманин-спекулянт, а еще кубинец, трижды высылавшийся на родину, экс-компаньон товарища Че, государственный советник с женой, про которую ходят слухи, будто она лесбиянка (это ей только на пользу), безработный философ, корсиканец, бретонец, баск, серб, грек, журналист крайне правого толка, дружески беседующий с журналистом крайне левого толка, диктор телевидения, в общем, обычный террариум. Есть даже некая светская дама, изображающая нимфоманку, при этом без умолку рассказывающая про своих детей, и юная кокетка, воркующая со старым мужем и обманутая двумя своими любовниками, играющими на понижение на Бирже. Имеется также уголок педерастов, натянутые смешки, уголок полицейских кресел, кружок нормальных зрителей. Фафнер, приведенный, наконец, в чувство, переходит от одних к другим, расчетливо взвешивает всякие просьбы и мерзости, определяет на глазок степень грядущей неприятности, смеясь над всеобщим извращением всей своей странной мордой встревоженной гиены, возвещая на завтра свои убогие провокации. Возгласы радостного удивления. Темнеет.
III
«Мир как проявление воли и как отображение? — говорит Франсуа. — Нет: как отстранение и тайное действо. Чтобы вновь обратиться к Китаю и скрытым причинам опиумной войны, следовало бы рассмотреть…»
Конец фразы теряется в гуле чердака. Это тот самый вечер бунта, возбуждение достигло предела. Франсуа поднимается и выходит. Мне кажется, я знаю, куда он.
В то время он видится со многими китайцами, официальными и неофициальными лицами, и возле Альма[6] и вдали от Альма. О русских, кубинцах или африканцах он не говорит никогда. Он находит удовольствие в том, чтобы окружить тайной его с ними общение, что-то вроде персонального дендизма, на английский манер. Интересно, как ему удавалось получать туда визы, с которыми в ту пору было весьма напряженно. И что делал он в обществе этой молоденькой китаянки, с которой я неоднократно его видел и которую он представлял как свою преподавательницу. Откуда это запойное чтение, эта страсть ко всему, что имело отношение к философии, поэзии, живописи и истории этой цивилизации именно в тот самый момент, когда она, как казалось, была сметена окончательно? Откуда эти намеки на некий особый эротизм, как если бы речь шла — посреди этого пуританско-коммунистического пространства — о бомбе замедленного действия. В конце концов, он поехал туда однажды («Франсуа в Китае? Надеюсь, он неплохо там развлекается. — Можете не сомневаться»), если я правильно понял, это была для него возможность отправиться как можно дальше со своей преподавательницей, изящной и сдержанной мадам Ли, с ее постоянной улыбкой, всегда уклончивыми ответами, короткими смешками, которые она спешно прятала в кулачке, ее чернильными глазками. Он, я полагаю, был взволнован («ну да, я уже знаю две тысячи знаков, но самое забавное в разговорной речи — это повышение и понижение тона»). По возвращении он почти ничего не рассказывал, так, несколько ворчливых замечаний по поводу полицейского режима, два-три грубых анекдота, сарказм, но без ненависти: «подождем 2050 года». И, разумеется, полное молчание относительно личной жизни. В Пекине и Шанхае он много ездил на велосипеде, посетил немало пещер, могил, храмов, закрытых для широкой публики, имел контакты с подпольными организациями, и даже тайком, благодаря содействию мадам Ли, провел вечер со старым Мао, в его тесном кабинете, заваленном книгами из Запретного города. Какое впечатление от встречи с монстром такого уровня, революционером, гениальным стратегом, вне всякого сомнения, но в то же время одним из самых кровавых диктаторов всех времен? Ничего особенного, говорил Франсуа, очаровательный марсианин, большая подвижная и проворная черепаха, сумерки, И цзин, стихи, классические романы «У края воды», «Сон в красной беседке». И цитата из Чжуан-Цзы, вот эта: «Истинный путешественник не ведает, куда он идет, истинный созерцатель не знает, что находится у него перед глазами». В самом деле, весьма удобно не знать о массовых истреблениях, лагерях, арестах, тюрьмах, гигантский образчик черного юмора. Или желтого. Франсуа отгораживался. В его истории (которая очень многим не нравилась) было нечто запутанное, недоступное пониманию. «Так, стало быть, коммунизм преступен и абсурден? — Да. — Повсюду тот же катастрофический тупик? — Да. — Но тогда с какой стати делать исключение для Китая?» Молчание, и очередной взмах в сторону прошлого века. Тягостно. Он всегда отказывался присоединяться к общественному мнению, которое считал прорасистским. У него имелись свои основания, которые он не желал излагать, что-то действительно глубокое, затаенное. Он, всегда так владевший собой, как он оживлялся, когда речь заходила о Китае! Как привлекала его малейшая деталь, известие о забастовке, листовка, информация или дезинформация, полученная стороной, дипломатический инцидент, технологический шпионаж, отрывок стихотворения, судьба старинного свитка в Кантоне! В Китае нет свободы? Несомненно. Но в то же самое время я читаю такое вот описание издательской студии:
