– Вот как? – подернула шеей девушка. – Помню. Яркое событие. Ты был неподражаем!.. – и рассмеялась.
– На самом деле – страшно вспомнить, – Евгений на мгновение прикрыл глаза и неприятно поморщился. – Мы поссорились с Динкой в очередной раз, но это было уже серьезно. Наши стычки начались давно, больше года. Тогда что-то случилось. Картины не продавались. То ли прошла мода на мой стиль – но я писал в разных стилях, хотя и по-своему! – то ли моды вообще не было, а я до сих пор пользовался счастливым случаем (честно признаться, дело как следует поставить не мог, не умел – не те задатки). Я вернулся на стройку. Но если раньше это случалось время от времени, то теперь понеслось потоком. В течение семи месяцев я горбатился, сходил с ума от невостребованности и неопределенности, в конце концов, чуть не спятил. Да и что там платили? – крохи. А после семнадцатого августа – совсем крышка. Если я на выходных грузчиком подрабатывал и весьма неплохо, то сейчас!.. И я плюнул, бросил все: и стройку, и закройку, и даже мойку (автомобили мыл)… Динка видела мою потерянность, раздраженность. Сначала жалела, потом впряглась: стала винить, будто я что-то не так делаю… потом мы кричали друг на друга как ненормальные. Она-то – тоже хороша – с ее великими английской и немецкой литературами устроилась апельсины с лотков продавать!.. Сама же меня и подстегнула: я ушел в никуда. Думал: отдохну, найду тему, напишу шедевр, и снова заживем. Но через месяц понял: случилось что-то нехорошее, страшное и больное. Саспенс какой-то. Меня не тянуло к работе. Мне не хотелось ничего. Я стал выходить на улицу и слоняться допоздна: боролся, надеялся, заставлял себя. Город был глух ко мне, и самое неприятное – пользовался моей взаимностью. Динго – к тому времени я так прозвал жену – наконец повезло: пристроилась переводчицей в какую-то фирму. Если до сих пор этот ад на чем-то и держался, то на моих преданности и уважении к ней, но… не знаю. Я ее ни в чем не виню и считаю: не надо ей было так долго меня жалеть. Я снова стал уходить на улицу, в надежде поймать чертово вдохновение. Глупость. С Диной мы почти не общались. Она меня тихо ненавидела. Почему-то я решил дождаться, когда будет ненавидеть громко или вообще презирать… Но это я так – фигурально – мечтал: поймет меня и все образуется. С кем не бывает – заблуждению все возрасты покорны. Болячка быстро рассосалась. И скоро я думал лишь о покое.
Правда, предпринял еще кое-что. Пробовал сдавать мастерскую. Перенес домой все картины. А мастерская-то не моя – государственная. И надо же – притянулась какая-то комиссия! Мол, имеете право только на работу – сказали, а мне смешно: в Союзе Художников-то меня нету! Штраф наложили. С чего я им заплачу? Временно опечатали. И одно к одному – через неделю мастерская сгорела: у соседа этажом ниже керосин в ванной вспыхнул, огонь наверх перекинулся. Слава богу – картины дома!
Однажды пришел домой поздно ночью. Очень поздно. Дина не спала. В руках у нее был кухонный нож. Улыбнулась – и я понял: все. Одни рамки с лохмотьями. Каждую изрезала… Я чуть не убил ее… впрочем, даже не ударил. Расплакалась. Хреновый из нее терапевт. Так калечат, а не лечат. Из шока в кому. Что оставалось делать? – ушел.
И тогда… откровение наизнанку: я потерял чувство цвета. Мертвец!.. Так и Дина сказала. Ну, коли мертвец, то и должен быть мертвецом – собрался топиться, дурак. Мне помешала ты. Не хочу сказать, что ты просто заставила меня прыгнуть в воду и протрезветь, нет. Это случилось сразу, как только я тебя увидел. Меня поразила сцена, драма твоей походки, необыкновенное лицо… Я увидел цвет… и линии… Я ожил! Ты понимаешь?
Женя не отвечала.
– С тех пор я – художник. В «Наследии» висят два моих полотна, давно висят. Они… удачны… нет, пусть даже прекрасны! но это ничто в сравнении с тем смыслом, который ты внесла в мою жизнь. Я тебе благодарен… Если тебя смущает моя жена, то поверь – здесь ничего нет – она в ином мире, в иной атмосфере. Получив работу, я вспомнил о ней, но не поспешил обрадовать. Не видел необходимости. После все же позвонил ей, но бросил трубку. Мне ответил мужчина… Боже упаси, я не мщу! Это было бы бездарно и жестоко по отношению, даже ни к ней и ни к тебе, а ко мне. Я хочу сказать только, что меня это не волновало, мне это было неинтересно, безразлично… Понимаешь? Прости меня, если тебя обидел.
Девушка мягко улыбнулась:
– Бедный мой. Ты сказал правду, а правда не виновата. Здесь ничьей вины нет. Я тоже справедливо поступила… потому что хотела тебя.
Женя поднялась, обошла стол и села к нему на колени. Они обвили друг друга, губы их встретились. Две тарелки борща так и остались до вечера наполовину нетронутыми…
Глубокой ночью с пятницы на субботу любовники находились в постели завершенной ими новой спальни. Женя была вмята в васильковую перину, обессилена и счастлива. Тело парило, в глазах блестели слезы, а внутри – ниже живота – билось сердце Евгения. Мужчина замер над ней, задрожал и, слабея, опустился лицом в подушку, коснувшись влажной щекой ее шеи. Женя почувствовала, как, бешено пульсируя, силы покидают его. Закрыла глаза, слезы вышли из берегов ее век и струйками побежали по вискам.
– Ты плачешь?
– Со мной это впервые… – ответила она. – Я никогда не плакала от сладости…
Ее глаза светились, как весеннее небо в Неве, и подслеповато моргали, слипаясь ресницами.
– Чудо мое, – расцеловал их Евгений.
– Чудо, – задумчиво проговорила девушка. – Чудо, – повторила она, перекатывая это слово на языке и нёбе. – Странно.
– Что, хорошая?
Она не отвечала, смотрела мимо, словно не могла решить какую-то важную, неожиданно возникшую перед ней задачу. Как почуял Лесков, очень непростую задачу, не с одним решением, каждое из которых, несомненно, было верным.
– Странно, что ты ни о чем меня не спрашиваешь, – наконец сказала она.
Евгений погладил ее живот:
– Я о тебе все знаю.
Она вздрогнула, недоверчиво посмотрела.
– Я знаю все, что положено мне знать. Ты такая, какой я тебя вижу, – он давал понять: дилеммы нет.
Но девушка пошла от обратного:
– Да. Меня порядком затянуло твое видение… – глаза ее снова заблестели, но это были не прежние слезы.
Поднялась с постели и накинула на плечи халат. Взяла с подоконника пачку «Уинстона»:
– Будешь?
– Нет, – беспокойно наблюдал он за ней.
Девушка закурила и, прихватив с собой пепельницу, вернулась в постель.
– Чудо, – сказала она твердо и энергично закивала. – Чудо – это наши игры в цветы-бабочки, чудо – это твои губы и голос, чудо – это… это пока я здесь – чудо!.. Прости меня, Женя, я не знала, что у нас так все получится. Честное слово, не знала!..
