Видели также, как Морин Оуквуд разговаривает по-английски с дядей Гаэтаном Шейладом. Они сидели рядом на бетонном основании фонарного столба, прямо перед китайской лавкой О-ба-при. Пьяница фамильярно клал руку на плечо своей новой внучатой племяннице, а та запросто говорила с ним и не воротила нос. В этом месте поворот дороги был особенно опасен, и многие родственники и друзья семейства Карноэ, чье внимание отвлекалось на зрелище этого неуместного единства, подвергались угрозе столкновения.
Как-то вечером — об этом будут еще долго вспоминать — во время ужина, на который было приглашено не меньше десятка человек, Морин Оуквуд спросила, почему дядюшку Га-этана никогда не принимают в «Гермионе». Ответом ей было неловкое молчание и пожимание плечами и еще сумасшедший жестокий смех Ива де Карноэ — он едва отправил в рот ложку овощного супа-пюре, который от смеха брызнул у него из ноздрей и заляпал красивую льняную скатерть ручной вышивки, которую мадам де Карноэ велела постелить, чтобы оказать честь гостям.
Но самое невероятное — Ива де Карноэ, несмотря на внушения матери и невестки Терезы, которая возненавидела Морин с первого взгляда, — Ива совсем не беспокоило недопустимое поведение жены, а скорее, наоборот, забавляло. Лоик де Карноэ молча и без осуждения наблюдал за этой Морин, которая меньше чем за год единодушно восстановила против себя всех, от его матери до жены, включая почти всех родственников. Она смутно напоминала ему другую молодую женщину — Лору, которая когда-то, много-много лет назад, приезжала из Европы.
В Гран-Бэ и в Роуз-Хилле, в Мока, в Катр-Борне или в Керпипе, когда в беседе произносилось имя Морин Оуквуд, наступало оживление, и даже самые доброжелательно настроенные люди говорили, что она ОСОБЕННАЯ. И она сколько угодно могла зваться Морин де Карноэ, но всегда оставалась Морин Оуквуд для свекрови и мадамочкой для слуг.
Ив редко звал Морин по имени. Он любил называть ее именами кораблей, с которыми прошло его детство: это были военные или торговые суда, большинство из которых уже покоилось на дне между мысом Доброй Надежды и Короманделем; фрегаты и корветы, «флейты», бугры и бригантины, галеоны и гоэлетты, начиненные ядрами, разбитые ураганными ветрами, пропоротые рифами, их покрытые мхом пушки уже давно служат ориентирами для ныряльщиков в прозрачных водах Индийского океана. Морин была для Ива целой призрачной эскадрой. В зависимости от ветра или от настроения, он называл ее: моя Любознательная, моя Фаворитка, моя Беллона, моя Бродяга или моя Цикада, моя Атланта или моя Раковина, моя Ворчунья или мой Турмалин, моя Арендаторша, моя Нереида, моя Прекрасная. Бретонцы так выражаются, когда влюблены, странные люди.
Морин Оуквуд и Ив прекрасно понимали друг друга. Некоторых это даже нервировало. Раздражала их манера целоваться взасос на людях, ласкаться, щекотать друг друга и иногда даже слегка касаться руками того, о чем вы подумали. Однажды, устроив возню под варангом, они, обнявшись, скатились по лужайке до самого сада. Что заставило эту гадюку Терезу сказать тогда своим безгубым ртом, пригодным больше для папиросной бумаги, чем для поцелуев: «Ничего из этого не выйдет, они даже не похожи на женатых людей!» Для Ива Морин имела право на все, даже на то, чтобы в свои тридцать лет реагировать на все так, будто ей двенадцать. Мадам де Карноэ, подняв глаза к небу, заключала, что этот негодный Ив полностью под каблуком у англичанки.
Вот поэтому никто толком и не понял, что произошло в тот день, когда Ив исчез без объяснений. Официальная версия — он отправился опробовать парусник с плоским дном, который наконец закончил строить. Но проходили часы, дни, недели, месяцы, потом и годы прошли, а он так и не вернулся. За все это время в «Гермиону» пришло одно-единственное, очень короткое письмо с австралийской маркой: «Я жив. Простите меня. Ив». Это успокоило мать, которая уже представляла, что он, как и ее старшая дочь, послужил кормом барракудам. (Много времени спустя стало известно, что Ив живет на Бора-Бора с таитянкой, что он растолстел и отрастил бороду. Вот и все.)
Как только она успокоилась, на смену страху пришел гнев. Пусть ей больше никогда не напоминают об этом недостойном сыне. То, что он бросил жену и ребенка, было еще не самым худшим. Но разбить сердце ей — это непростительно, не говоря уже о стыде, который она испытывала, когда все подряд — и мужчины, и женщины — расспрашивали о нем. И конечно же, она считала, что в этом бегстве виновата Морин. Между ними происходили тяжелые сцены. В довершение всего Морин Оуквуд решила покинуть дом свекрови. У Морин Оуквуд было свое личное состояние в Англии, и она могла позволить себе ни с кем не считаться и жить по своему усмотрению там, где ей больше нравится.
Поведение Морин Оуквуд, по общему мнению, было шокирующим и никак не соответствовало ее горестному положению. Тридцатитрехлетняя женщина, брошенная любимым мужем, с двенадцатилетней дочерью на руках, просто обязана была пребывать в отчаянии. Днем у нее должны быть красные и припухшие глаза, что говорило бы о том, что предыдущей ночью она плакала и что ей очень трудно выдержать это испытание. Ее здоровье ухудшается. Цвет лица портится. В зависимости от темперамента она худеет или толстеет. Она ходит с чуть склоненной набок головой. Ее знобит. Она одевается и причесывается без изыска. Зачем это теперь? Ее видят под варангом, полулежащей в ротанговом шезлонге. Даже в жару она должна быть укутана шалью. Она часами сидит, устремляя широко раскрытый взгляд на голубоватые дали горизонта, и мечтает, что сейчас вдруг появится ее сбежавший муж, которого она ждет. Ее свекровь, которая недолюбливала ее во время ее любовной славы, теперь испытывает к ней особую привязанность. От страданий ее невестка постарела, это делает ее почти сверстницей. Сын одной, муж другой, позорный беглец, который разделил их, теперь соединил женщин своим отсутствием. Мать, уязвленная исчезновением сына, тайно утешена тем, что есть и другая несчастная, и проявляет к ней сочувствие и нежность. Она кладет руку ей на плечо и слегка сжимает. Она говорит: «Давай же, малышка, ничего не поделаешь, но надо жить для ребенка. Я с тобой, я помогу вам…» Свекровь не единственная, кто хочет ей помочь. Визиты к скорбному изголовью следуют один за другим. Подружки и невестки, золовки и кузины объяты внезапной симпатией к той, которая является громоотводом и только что приняла на себя вашу молнию. Приходят вдохнуть чудный запах несчастья, которое случилось не с вами. Думают с облегчением, что, слава Богу, у меня дома все хорошо. Ни Гаэтан, ни Лоик, ни Бертран и мысли не имели построить себе корабль с плоским дном, чтобы сбежать на край света и снюхаться с таитянкой, как этот чокнутый Ив, этот шальной, избалованный ребенок.
