передвигаться. Стареет!
– Разве не родителям полагается защищать своих детей?
– Может быть. Только вы уже не справились. А я еще могу.
– Что значит, не справился? – оборачивается. – Пока ты жива, у меня всегда остается шанс прийти тебе на помощь.
Девчонка, кутаясь в одеяло, пожимает плечами:
– Сейчас я сама себе лучший защитник.
– Да уж, я имел возможность в том убедиться, – хмыкает Глухов не без уважения. – И все же. Или… ты еще что-то видела? – вдруг хмурится он, провожая настороженным взглядом подошедшего к девчонке Волка.
– А-а-а, да нет. Ничего такого. Просто чувствую, что пока мое место здесь.
Глухов переминается с ноги на ногу. Волк нарезает вокруг Иманы круги, а та такая слабая, что еще немного, и он просто сшибет ее с ног. Шикнув на зверя, Глухов делает шаг вперед, оттесняя девушку к двери:
– Давай, заходи уже, тебе нельзя стоять на холоде после болезни.
– Примеряете на себя роль отца? – кривит губы в улыбке та. – Может, сначала все же дождемся результатов теста?
– Откуда ты знаешь, что… – настораживается Герман, на что девчонка демонстративно закатывает глаза.
– Как будто трудно догадаться, что вы захотите проверить мои слова.
– И что? Ты не против?
– Нет, конечно. Хотя и будет обидно ошибиться.
Сердце Глухова пропускает удар. А потом резко сокращается подряд два раза.
– Почему?
– Потому что тогда придется признать, что я ошиблась.
Имана будто вскользь касается сердца. И его опять прошибает этим странным ощущением абсолютного с ней родства.
Что-то не то… Как-то странно этот мужик на нее влияет. Да, во всем теле до сих пор чувствуется усталость, но раньше ее восстановление после такого заняло бы целую вечность, а тут ничего. Она даже Глухова пропускает вперед для сдачи крови.
Учитывая ее долгую болезнь, взятие анализов объяснять не приходится. А про то, что пробирки будет две, знать никому не надо. Имана не в обиде за то, что Герман Анастасыч не спешит распространяться об их возможном родстве. Оно еще не доказано, хотя сама Имана в этом и не сомневается. Иначе почему она так его чувствует?
Колба шустро наполняется густой венозной кровью. Взять ту у Глухова проще простого. Вены у него выпуклые и отчетливо проступают под толстой медового цвета кожей.
Лаборант (или кого там пригласил Герман?) вынимает иглу. И шустро накладывает тугую повязку. Мышцы на предплечьях Глухова напрягаются. Он в отличной форме. Имана пытается представить, как бы сложилась ее жизнь, если бы отец был рядом. Наверное, она бы им гордилась таким. Впрочем, она вообще любым бы гордилась. Так ей, маленькой, хотелось папку. А потом в ее жизнь вошел дед, и стало казаться, что эти мечты сбылись. В конце концов, дед тоже был мужчиной. Своеобразным. Строгим. Мудрым. Скупым на проявление чувств, но Имана, не зная иного, о том даже не догадывалась.
– Теперь вы, пожалуйста.
Имана садится на стул, с которого секунду назад поднялся Глухов. Тот еще теплый. Тепло – это тоже энергия. Прикрыв глаза, Имана впитывает ее в себя. Ей не хочется думать о крови. Ей не хочется той делиться. Но этого хочет Глухов. А раз так – ей остается только смириться. Пусть… О том, что будет, когда он удостоверится в их родстве, Имана не думает. Ну, то есть вообще не заглядывает так далеко. До вчерашнего вечера в ней даже не было уверенности, что она расскажет Глухову о своем секрете. Просто как о таком расскажешь? Да и зачем? До тех пор, пока его рука не сжалась на ее горле, любой сценарий казался ей нелепым.
Лаборант снимает жгут. Теперь колбу наполняет кровь Иманы. Девушка чувствует, что не одна она за этим наблюдает. Поднимает ресницы и на какое-то время задерживается, скованная взглядом потенциального отца.
За окном громко и протяжно воет Волк.
Их с Глуховым губы синхронно растягиваются в улыбках.
Игла покидает вену. У Иманы вены тоже видны, долго искать не надо. Но если у Германа Анастасыча они выступают под кожей, то у нее растекаются голубым по белому. В этом, как и во многом другом, они совсем, совсем не похожи.
– Вот и все.
– Я вас провожу.
Имана опускает голову на стол. Все же после всего ей еще восстанавливаться и восстанавливаться. Сколько так сидит – не знает. Просто слушает звон капели и заливистые трели птиц. Дед учил ее многому. Она может отличить соловья от горихвостки, варакушку от зеленушки. Да кого угодно на самом деле. Птичьи трели ей зачастую понятней людских разговоров.
– Эй! Ты как?
Имана выпрямляется на стуле.
Глухов стоит, возвышаясь над ней горой.
Про мать говорили, что ее любовь к мужику испортила. Что она из-за этого потеряла себя. Пошла по наклонной. Имана помнит ее пьяные истерики, хотя когда ее забрал дед, она была совсем крохой.
Можно ли любить кого-то до потери себя? И если да, то любовь ли это?
Имана пытается представить Глухова молодым. Наверное, в него легко влюбиться. Но как можно ему изменить? У нее нет ни одной причины не верить Герману Анастасычу еще и потому, что и дед отзывался о дочке не иначе, как о гулящей. И долгое время, сколько Имана себя помнила, на ее вопрос об отце отвечал, что им мог быть кто угодно. Сознался только перед смертью, вручив ей пару бумаг.
– Вот. Отец твой. Обратись. Он защитит.
От чего ее защищать? Имана не знала.
– Имана! – резче окликает Глухов, возвращая ее из дебрей воспоминаний.
– Я в норме.
– Ага. Вижу. На вот, съешь, – протягивает Имане гематогенку. – Можно еще вина выпить. Красного. Налить?
Герман Анастасыч шутливо изгибает бровь. У нее почему-то слегка дрожат пальцы, когда она забирает конфету.
– Нет. Алкоголь на меня плохо действует.
– Неужто ты буянишь?
– Нет, пою. А потом болею долго.
– Как? – деланно-нарочито восхищается Глухов. – Еще и поешь? Да в тебе, оказывается, полно талантов.
– Боюсь, если вы меня услышите, заберете свои слова назад.
– Да неужели все так плохо?
Имана залипает на улыбке Глухова. Ну вот, она смогла его рассмешить. Наверное, это хорошо. Глаза от этой улыбки отвести сложно. Она смотрит и смотрит. Герман Анастасыч серьезнеет.
– Да ты ешь, – разворачивает для нее фольгу и опять вручает вкусняшку. –
