И где найти…
***
На шашлыки они, конечно, не поехали. Но и на кладбище Женя ехать отказалась: слишком много потрясений для одного дня, надо дать себе небольшую передышку, и поехать, скажем, вечером. А пока можно просто отправиться в пешую прогулку – втроем, как раньше. Пошататься по Питеру, попить кофе и поболтать.
Сергею не понравилась эта идея: он как заведенный рвался к Лесе, но Макс неожиданно поддержал Женин порыв.
– Брось, Серый, пошли погуляем. Когда ты в последний раз вынимал свою задницу из автомобиля? Скоро совсем ходить разучимся.
Дело было не в ходьбе, и все трое прекрасно это знали, но Сергей все же дал себя уговорить и, бросив машину у литейного моста, первым размашисто зашагал по набережной в сторону Невского. Весь его вид говорил о том, что лучше бы его не трогать, по крайней мере, какое-то время, иначе легко можно нарваться.
А Женька с Максом и не пытались – спокойно шли сзади, держась за руки и молча вдыхая неповторимый Питерский воздух.
И почему она не ценила этот воздух, пока жила здесь? Тогда он казался чем-то постоянным, незыблемым, что никуда не денется, и всегда под рукой. А теперь вот делся… И сразу обрел ценность.
Все-таки Питер для нее – это Марина. Не друзья, не Леся даже, а Марина – только та, старая, периода острой влюбленности и горькой любви, когда любое чувство отдавало безнадежностью, и полным отсутствием какого бы то ни было будущего.
Самое забавное, что ведь поначалу Женьке правда ничего не было от нее нужно. Она была влюблена в свою любовь – когда достаточно смотреть, изредка чувствовать запах, и знать, что она есть, существует – единственная и недоступная. Лека рассмеялась бы, услышав такое определение, конечно. Сказала бы, что единственная и недоступная – это полоска стрингов, впившаяся в попу, а любовь не может быть ни единственной, ни недоступной, иначе это не любовь, а мазохизм.
Женя засмеялась пришедшей в голову метафоре. Макс покосился на нее, но ничего не сказал. Он как раз закуривал, и одновременно убирал пачку «Кэмела» в карман спортивных штанов. Серегина спина впереди уже не выглядела такой уж злой, и Женька решилась:
– Серега! – Крикнула она, с удовольствием отмечая, с какой готовностью он обернулся. – Давайте к воде спустимся.
Макс спрыгнул первым – просто перемахнул через бортик, минуя ступеньки, и приземлился прямо на камни, в полуприсяде, пружиня на согнутых ногах. Следом за ним рядом оказался Сергей, а потом и Женя. Они захохотали, глядя друг на друга – каждый выполнил прыжок по всем правилам, и теперь они напоминали подростков, собравшихся осквернить удовлетворением своих физиологических потребностей ближайшие кусты.
Женька выпрямилась и присела на камни.
– А ведь тело помнит, да, Джен? – Спросил Макс, устраиваясь рядом.
– Да. Помнит.
Тело помнило даже больше, чем ты бы мог себе представить, Максимка. Даже то, чего давно не осталось ни в голове ни сердце, то, что защитные механизмы долгими ночами тщательно стирали резинкой, тело все еще помнило.
Женя никому не рассказывала об этом, но порой она просыпалась ночами от того, как жгло огнем ладони. И она бежала в ванную, открывала кран с холодной водой, и долго стояла так, пытаясь охладить жар, но он не уходил, оставался с ней, потому что его чувствовала не кожа, а то, что под кожей, глубже, гораздо глубже.
Ладони помнили холодную воду финского, острые камни, за которые они цеплялись, вылезая наружу – заставляя себя вылезать, не желая этого, желая только одного – смерти. Они помнили и жар другого тела, тела убийцы, к которому прикасались снова и снова, и которое так страстно желали. Тело-предатель, тело-боль, тело-ужас и мрак.
С тех пор ничего не изменилось. Все забылось и прошло, а тело все помнило.
– Может, искупаемся? – Предложила Женя.
Макс и Сергей засмеялись в унисон.
– Конечно. Если ты хочешь потом отмывать с себя бензиновую пленку.
Да, изменилась не только Женька – похоже, что и Питер изменился тоже. Было время, когда это не было бы смешно.
– Ты стала другой, Джен, – будто откликаясь на ее мысли, сказал Сергей, – я надеялся, что время вылечит тебя, но этого так и не случилось.
– Наверное, – равнодушно ответила Женя, – пожизненная рецессия застарелой болячки. Это я.
– Пожизненная регрессия, – поправил Макс, – от чего ты прячешься, Жень?
Здравствуй-здравствуй, доморощенный психоанализ, без которого не обходится ни одна задушевная встреча с друзьями. Здравствуй-здравствуй, откровенность и пытливость. И снова – как встарь – игры в бога.
– Макс. Вот ответь мне. Зачем тебе это знать?
– Я хочу помочь.
– Но ведь я не просила о помощи, – Женя улыбалась мягко и ласково, – почему ты считаешь, что мне это нужно?
– Ты бы себя видела, – вмешался Сергей, – как каменная…
– Тогда ты хочешь помочь не мне, а себе, – уточнила она, – тебе невыносимо видеть меня каменной, и ты хочешь чтобы я была другой. А ты спросил, нужно ли это мне?
– А тебе нужно?
– Нет.
Она искренне надеялась, что «нет» прозвучало достаточно уверенно, потому что из глубины души уже лезла наверх вонючая жижа, и чтобы ее сдержать, надо было немедленно прекратить все разговоры вокруг опасной темы, и свернуть на что-нибудь не менее яркое, но гораздо более безопасное.
– Вот вы все время ругаетесь, что я не приезжаю, так взяли бы сами хоть раз в гости приехали. С детьми вместе. Лека бы обалдела от счастья.
Макс усмехнулся, но правила игры принял.
– Скучаешь по ней?
– Безумно. Даже когда не думаю о ней – словно бы все равно думаю. Она постоянно в моем сердце, мое маленькое чудовище.
– А как насчет большого чудовища?
Ну понеслась… Женя откинула с лица упавшие на лоб волосы, и швырнула в Неву маленький камушек.
– А что насчет большого чудовища?
– Ты ее любишь?
Серега-Серега, прямолинейный и строгий романтик, ты единственный из нас за все эти годы сохранил веру в любовь и справедливость.
– Конечно, нет, – улыбнулась Женька, – я ее даже не знаю. Понимаешь? Когда-то думала, что знаю. А теперь – нет.
Она задумчиво посмотрела на золотой шпиль Петропавловки, сверкающий вдали, и закрыла глаза. Вы никогда не узнаете правды, ребята. Никто никогда не узнает правды.
Тогда тоже было лето. Оно было совсем другим, звенящим и легким, наполняющим и наполненным. Словно роликовые коньки по горячему асфальту, летели дни, собирая в себя полную грудь впечатлений и радостей.
Дежурила Альбина, и Леку не пускали в общагу. Поэтому каждое Женькино утро начиналось с осторожного стука в окно, с затаскивания Леки внутрь, и с долгого сладкого чаепития в пижамах, сидя на подоконнике.
