День выпуска. На торжественной церемонии Ханна сидит в трёх рядах впереди меня. Проходя к своему месту, она успевает схватить мою ладонь и сжать её — два долгих пожатия и два коротких. А когда она уселась, то наклонила голову назад так, что я вижу — она написала маркером на своей шапочке выпускника три слова: «Слава тебе Господи». Я с трудом удерживаюсь от смеха, а она оборачивается и строит кисло-строгую мину. Все мы парим в облаках, и я чувствую, что никогда не была так близка к своим одноклассницам — девочкам из школы св. Анны — как в этот замечательный день. Солнце палит безжалостно, изливая на нас всю свою ликующую радость — даже немножко слишком сильно, пожалуй; так бывает, когда кто-нибудь одаривает тебя преувеличенной улыбкой. Мы сидим, потеем, обмахиваемся программками праздника, подталкиваем друг друга локтями, чтобы не дай бог не зевнуть или не закатить глаза, утопая в бесконечной литании нашей ректорши, твердящей что-то о «взрослении» и «вхождении в наше славное общество». Оттягиваем воротники, чтобы впустить под мантии хоть немного свежего воздуха.
Родные и близкие сидят на белых складных стульях под кремового цвета навесом. Над их головами полощутся флаги: школьный флаг, флаг штата, американский национальный. Родственники вежливо аплодируют каждому выпускнику, поднимающемуся на подиум за своим аттестатом. Когда приходит мой черёд, оглядываю толпу в поисках сестры и тёти, но я так боюсь споткнуться и шлёпнуться на глазах у всей честной компании, когда буду принимать свой аттестат из рук ректора Макинтош, что ни о чём другом думать толком не могу. Поэтому вижу только калейдоскоп всяких цветов: зелёных, синих, белых — и мешанину разноцветных лиц — белых, коричневых, розовых... Отдельных звуков за треском аплодисментов я тоже не в силах различить, кроме звонкого, словно колокольчик, голоса Ханны: «Аллилуйя, Халина!» Комбинация наших имён. Это у нас такой воинственный клич — подбадриваем друг друга перед соревнованиями или экзаменами.
Потом стоим в очереди к фотографу — сделать персональные портреты с аттестатами наперевес. Школа наняла профессионального фотографа. Посередине футбольного поля натянули сине-зелёный занавес, на фоне которого мы и позируем. Однако все до того возбуждены, что невозможно принимать всю эту торжественность всерьёз, так что на фотках мы хохочем, согнувшись пополам, и вместо лиц на портретах красуются наши макушки.
Когда подходит моя очередь фотографироваться, в самую последнюю секунду в кадр влетает Ханна, одной рукой обхватывает меня за плечи, фотограф от неожиданности вздрагивает и щёлкает затвором. Клик! — и вот мы увековечены: я смотрю не в камеру, а на Ханну, рот разинут — от смеха и от удивления, а она на целую голову возвышается надо мной, закрыв глаза и тоже широко открыв рот. Я убеждена: день сегодня совершенно особенный, золотой день, а может, и волшебный, потому что хотя физиономия у меня вся красная, а волосы прилипли к вспотевшему лбу, но, кажется, немножко от Ханниной красоты перепало и мне, так что несмотря на весь бедлам на этой фотографии я такая хорошенькая! И даже больше — я просто красавица.
Школьный ансамбль играет, причём по большей части довольно стройно, музыка так и льётся над полем, ей вторят птицы в небесах. Это такой чудный момент; у меня ощущение, будто исчезает что-то, довлеющее над нами, размываются различия, и не успеваю я осознать, что же это такое, как все мои одноклассницы сбиваются в один тесный круг, в одно объятие, прыгают вверх-вниз и вопят: «Мы молодцы! Мы молодцы!» И ни родители, ни учителя даже не пытаются разбить наше объятие, лишь стоят вокруг со снисходительным выражением на лицах, скрестив руки на груди. Я ловлю на себе взгляд своей тётушки, и у меня ёкает сердце — я понимаю, что она, как и все остальные, дарит нам этот момент — наше последнее единение, прежде чем круг сломается и всё изменится — навсегда.
И всё действительно скоро изменится. Да уже меняется, в эту самую секунду. Единый круг распадается на отдельные группки, а группки — на отдельных выпускников. Я вижу, как уходят Тереза Грасс и Морган Делл — они уже пересекают газон, направляясь на улицу. Они идут каждая сама по себе, в окружении своих родственников, склонив головы и ни разу не оглянувшись. Тут я соображаю, что они вообще даже не праздновали с нами, и не только они — Эланор Рана, Анни Хаан и другие Исцелённые тоже ушли, наверно, сразу же после вручения аттестатов. Ощущаю непонятное жжение в горле, хотя, конечно, нечего переживать, такова жизнь: всё приходит к своему концу, люди движутся дальше и не оглядываются на прошлое. Так и должно быть.
Выхватываю взглядом в толпе Рейчел и спешу к ней, ни с того ни с сего ощущая непреодолимую тягу быть рядом с ней. Так и хочется, чтобы она опустила руку на мою голову, взъерошила мне волосы, как она делала, когда я была совсем маленькой, и сказала: «Молодчинка, Луни[10]!» — так она поддразнивала меня тогда.
— Рейчел! — Непонятно почему, но у меня спирает дыхание, с трудом проталкиваю слова сквозь глотку. Я так счастлива видеть её, что ещё чуть-чуть — и разревусь. Но, само собой, сдерживаюсь. — Ты пришла!
— Конечно, пришла! — улыбается она. — Ты же моя сестра, забыла? — Она вручает мне букетик маргариток, обёрнутый в коричневую бумагу. — Поздравляю, Лина!
Зарываюсь лицом в цветы и вдыхаю их запах, стараясь подавить желание броситься Рейчел на шею. Ещё мгновение мы стоим так, молча глядя друг на друга, и тут она протягивает руку... Сейчас она, конечно, обнимет меня, как в прошедшие времена моего детства, или, по крайней мере, погладит по плечу...
Но вместо этого она всего лишь смахивает мою чёлку, прилипшую ко лбу:
— Фу-у! — говорит она, всё ещё улыбаясь. — Ты такая потная!
Знаю, глупо и по-детски чувствовать разочарование, и тем не менее, я разочарована.
— Это всё из-за мантии, — отвечаю я. Конечно, всё дело в этой проклятой мантии: она душит меня, не даёт ни двигаться, ни дышать...
— Пошли! — говорит сестра. — Тётя Кэрол тоже хочет поздравить тебя.
Тётушка Кэрол стоит у кромки поля с дядей, Грейс и Дженни и разговаривает с миссис Спрингер, учительницей истории. Я иду рядом с Рейчел; она всего лишь на несколько дюймов выше меня, и мы шагаем в ногу, но между нами расстояние в добрых три фута. Она молчит. Я вижу, что ей уже хочется поскорее уйти домой и заняться своими делами.
Но я позволяю себе бросить взгляд назад — ничего не могу поделать. Повсюду снуют девушки в оранжевых, как пламя, мантиях. Я вижу их словно издалека. Голоса и звуки перемешались и их уже не отличить друг от друга — так похоже на неумолчный шум океана, струящийся под обыденными уличными ритмами Портленда, непрестанный и оттого почти неуловимый. Всё за моей спиной выглядит статичным и ярким, словно обведённым тушью: стылые улыбки родителей, ослепительная вспышка фотокамеры, открытые рты и блестящие белые зубы, тёмные сияющие волосы и глубокое синее небо, и этот безжалостный, окутывающий всех свет... Такая чистая и идеальная картина, что мне кажется, будто она уже стала воспоминанием, волшебным сном...
