Когда Красин, не оглядываясь на учиненную им на стройдворе бойню, бодренько сел в седло и, нагнувшись, подхватил Катю, посадил перед собою, она обняла его за шею, дрожала вся, бедная. Красин через плечо повесил винтовку, так вот и ехали на небольших рысях, пока у Красина перед глазами вдруг не поплыли синие и зеленые круги. Он последним осмысленным движением натянул повод, сполз с седла. Такого позора в жизни еще не переживал Красин.
– Извините, – пробормотал он, не видя ничего перед собой. Ноги не держали Красина, сел на траву – оказались они с Катею на опушке березняка, что начинался сразу под монастырской горою и заканчивался аж у реки, версты за четыре. – Извините, мне плохо.
Ужас произошедшего настиг его. И тут же, будто бы некий сигнал – не к службе, не к началу ежедневного вечернего богослужения, что неукоснительно начиналось в монастыре в шесть часов пополудни, не для тридцати или сорока монашек, живущих за стенами на горе, – сигнал для Кати и Красина подал басовый монастырский колокол: – Буммм!.. Ему ответили сейчас же теноровые колокола: – Дим-дили-дили, дим-дили-дили, дим-дили-дили… – И баритоны подхватили: – Ти-ти-там-там, ти-ти-там-там… И вновь ударил бас по всей округе: – Буммм!…
Монастырь стоял на самой верхотуре, всю не такую-то уж большую Глухово-Колпаковскую губернию можно было бы увидеть с колокольни монастыря – если б у монашек имелся какой-никакой телескоп или хотя бы морская подзорная труба, но откуда подзорная труба в сугубо сухопутном Глухово-Колпакове, имеющем в себе разве что мелководную Нянгу, в которой, впрочем, водились и окуньки, и лещики, и налим выходил из заводей, и помянутый только что убитым Фомою голавль, и остромордая щука вылетала из засады на плотву и ершей и тут же сама попадалась на блесну. Да-с, на самой, говорим мы, верхотуре стоял монастырь, на большем из двух сдвоенных холмов, а рядом, внутри второго холма, образуя с ним изрезанную складками ложбину, красная глухово-колпаковская земля выперла из себя еще один холм – чуть меньше высотою. Понятно, что состоящая из продольных оврагов ложбина иначе, как Борисовой пиською, называться во всей округе не могла. Над нею сиял купол монастырского храма и, словно доминанта округи, возвышалась колокольня, купол которой тоже сиял на заходящем солнце. Если б Красин не разлегся сейчас, как дурак, на траве, не разлегся бы, раскинув руки, если бы, значит, не разлегся Красин хотя в минутной, но постыдной слабости своей, если б Катя, страстная и нежная Катя не спрыгнула бы с коня, не встала бы перед Красиным на колени – да-с, они бы, возможно, заметили – показалось бы им, как под куполом колокольни сверкнул слепящий даже и на солнце огненный дьявольский глаз – окуляр; показалось бы им так.
Березовая молодая листва чуть шелестела под ветром. Вся округа от опушки леса виделась широко, ясно, не хуже, чем с обоих холмов, черная туча, с утра шедшая за Красиным, исчезла – может статься, что от близости монастыря, Бог весть. Вдоль леса кривая тянулась колея, разъезженная телегами, по этой дороге и ехали только что Красин с Катею; тянулась, значит, колея, но по-прежнему ни единого человека сейчас не было нигде в Божьем мире, никто не проходил и не проезжал не только что мимо – нигде, нигде, сегодня Красин не встречал на пути своем людей; монашки неслышимо и невидимо для посторонних глаз двигались у себя за стеною, купола недвижно летели сквозь синеву над собою, и там, далеко, версты за четыре, где заканчивались княжеские взошедшие зеленя, за монастырем, там лес заворачивал, темнея из-за расстояния и из-за начинающих встречаться посреди березняка сосен. Там вот, кстати сказать, белые грибы и подберезовики – в том месте, где заворачивал лес, – там белые и подберезовики водились – хоть косой коси, честное слово! А тут, в ближнем лесу – маслят жило видимо-невидимо, чуть шагнешь от опушки в лес. Но это в сторону, да, в сторону.
Так спрыгнула, значит, Катя с коня, встала на колени перед Красиным..
– Бумм!.. – ударил в ее жизнь колокол. – Бумм!.. Дим-дили-дили, дим-дили-дили, дим-дили-дили… И баритоны: – Ти-ти-там-там, ти-ти-там-там… И вновь: – Буммм!…
Это было самое настоящее венчание, мои дорогие. Да, это было венчание. Свадьба.
– Mon brave, – говорила она, стоя на коленях и лаская Красина, – mon plus braves et les plus fidèles, – говорила Катя, целуя окровавленного убийцу, – je me félicite, mon bien-aimé, mon mari,[59] – так говорила Катя ему, обессиленному и, кажется, не слышащему ничего. И ожил Красин, надо тут заметить, мгновенно. В секунды Красин вернулся в рассудок и сознание и вернулся в оное сознание слишком, по всей вероятности, быстро – ну, так же быстро случилось и новое выпадение из рассудка, быстро и вернулся, и тут же быстро выпал, значит, Красин из рассудка вновь. Потому что он одним движением задрал на Кате платье, нижние юбки, тут же панталоны сдернул и нежно, но вполне непреклонно положил Катю на спину. Катя ахнула и обхватила Красина обеими руками, прижала к себе; жесткие ребра синей «амазонки» уперлись Красину в грудь. – Да, да, – по-русски выдохнула Катя в ухо Красину; уж в такие мгновения французская речь отступала. Красин еще успел заметить, как огромный ком рыжих волос на Катином лобке трепещет под ветром, словно бы выгоревшая трава, и какая нежная, узенькая, тугая складка идет у нее меж ног, среди зарослей этой рыжей травы – складка, никогда еще не впускавшая в себя мужчину.
Конь, стоя над Красиным и Катей, тихонько пофыркивал в такт с громко стонущей Катей. Через две минуты Катя задрожала и укусила Красина, чтобы сдержать крик; а что Красину был теперь укус-то, он и не заметил его. А Катин крик вырвался все-таки, вырвался, значит, Катин крик и полетел вдоль леса, отразился от холмов и взмыл в голубое небо, никем не услышанный – кроме Бога и божьих птиц, думали так оба: никем не услышанный, так вот думали они. И еще три раза так же далеко – к венчающему их друг для друга Богу – посылала крик Катя. Бог наверняка услышал этот призыв к Нему, потому что, конечно, не насилие, а незнаемое доселе обоими небесное соединение не только тел, но душ в то время снизошло на обоих. Оба поняли, что они соединились, полностью в едину плоть до конца жизни соединились с родным человеком. Так вот бывает – поверите ли, дорогие мои? – под звон монастырских колоколов, практически на небесах, значит, практически на небесах, а не на кровавой земле, говорим мы вам, чтобы несколько оправдать, – хотя он не нуждается ни в каком оправдании, – но чтобы несколько оправдать Красина – практически на небесах все произошло. Ну, ей-Богу.
Потом потрясенный и счастливый Красин на коленях просил прощения, а смеющаяся и плачущая, счастливая Катя обнимала и целовала его. Таковой оказалась их первая ночь, вернее – первый их день, первая их супружеская связь – не на шелковых простынях в тиши парижской какой спальни во время свадебного путешествия, не после ванны с ароматическими китайскими маслами, а на опушке березовой рощи, в крови и красном песке, почти что над теплыми еще трупами, накануне всего, что еще ждало обоих впереди.
… Фамильный дом Кушаковых-Телепневских представлял собою двойную колоннаду полукругом, где в летнее время князь Борис Глебыч в одиночку делал плезир с домашним мороженым и коньяком, и два павильона, в которых по обе стороны упиралась колоннада – один павильон, левый, ежли смотреть от парадного крыльца, именовался музыкальным, а другой, правый, – рисовальным; да-с, дом представлял собою, значит, две колоннады с двумя павильонами по краям и самим главным трехэтажным корпусом посреди коллонад – с террасой, вынесенным греческим портиком и изукрашенным барельефами фронтоном над ним – и колонны, и портик, и фронтон – все было, ну, чисто как у какого Агамемнона, греческого царя, ну, честное слово, ничуть не хуже, и ничуть не хуже, чем у государя Императора Александра Павловича в Царском селе, где нес свою службу Катин дед, кавалергард. Посреди колонн располагался, значит, фасад, а само здание уходило перпендикулярно от колоннады внутрь, в сад, чего у Александра Павловича не было заведено, тут уж буйствовало творчество телепневского архитектора.
Красин с Катею шагом подъехали к крыльцу, и радостный пес, Катин любимец, как мы уж вам рассказывали, выбежал навстречу хозяйке. Больше никаких собак в усадьбе уже не было – после смерти отца Катя раздала по соседям всю отцовскую свору, больше тридцати борзых и легавых. Не маленьких денег, кстати тут сказать, стоили все эти собаки, но Катя отдала их так, даром, потому что доброй девочкой была наша Катя.
– Oui, cher Charlie, je vais maintenant que monter à cheval. Simon m’a déposé à Saint-Pétersbourg au milieu de la rue et s’en est allé, voici comment! Simon est allé aux femmes, et je suis allé aux paysans![60] – Катя легко, как ни в чем не бывало, легко захохотала, и Красин понял, что он, Красин, счастлив сейчас! Счастлив! И все будет хорошо! У них с Катей непременно будет ребенок! Сын! Все будет хорошо!
