просто крышесносная, чистый, ни с чем не сравнимый кайф. Александровна замирает на секунду, даже дышать перестает, а затем, с выражением чистейшего удовольствия на лице, начинает постанывать, кусая припухшие губы и явно потерям над собой всякий контроль, чем окончательно меня добивает, размазывает просто.
— Вот так, моя хорошая, вот так, детка.
— Боже, боже, боже, — стонет, отчаянно мотая головой и остервенело, кусая манящие губы, вздрагивает и содрогается всем телом, а я едва успеваю накрыть ее губы, ловя рвущийся наружу, протяжной стон.
А после она обессиленно обмякает в моих руках и утыкается носом в грудь, тяжело дыша, и я окончательно убеждаюсь, насколько с ней все иначе и как сильно я в ней погряз.
Сопротивляться бесполезно...
Ксюша
«Что я наделала» — первая мысль, посетившая мою бестолковую голову.
Господи, стыд-то какой, как теперь… как быть-то?
Я же просто…я практически отдалась ему на этом столе, в своей квартире, в то время, когда за стеной находилась моя четырехлетняя дочь.
И теперь я даже не знаю, что хуже: то, что позволила ему или то, что мне понравилось.
Егор тяжело дышит, прижимая меня к себе, а мне стыдно, так стыдно, что даже голову поднять не в силах. Как в глаза-то ему смотреть? Как себе смотреть в глаза?
— Ксюш, давай только без истерик, да? — словно читая мысли, опережает меня Волков.
И не выпускает, из своих стальных объятий не выпускает, продолжает удерживать одной рукой, так сильно, что нет у меня никаких шансов вырваться, а вторая… вторая все также находится там, где ее вообще не должно быть. Боже, это какой-то дурацкий сон, в котором я так просто позволяю себя трогать, гладить и не могу, просто не могу сопротивляться.
— Егор, — ладонями упираюсь в грудь парня, всеми силами стараясь взять себя в руки, заставить шевелиться обмякшее после сногсшибательного, ошеломительного просто оргазма, тело.
— Только заикнись о неправильности, — цедит сквозь зубы, рука сжимается на талии, причиняя легкую боль, отрезвляя, прогоняя наплывший, затопивший сознание морок.
— Но это так, — хриплю, потому что голос внезапно садится, теряется, и во рту такая тотальная засуха, что говорить становится невозможно.
Отстраняюсь немного, Волков позволяет, видно осознав, что боль причиняет, но продолжает удерживать. Поднимаю голову, смотрю в горящие пламенем голубые глаза. И взгляд этот — полный нескрываемого, хищного желания — пугает, и в тоже время вызывает какое-то странное ощущение эйфории, легкости. Тело, отказываясь подчиняться сигналам разума, реагирует крупной, сладкой дрожью и легкими спазмами внизу живота. Сама того не понимая, не контролируя совершенно ситуацию, я сжимаю бедра и с ужасом наблюдаю, как на лице Волкова появляется хищная, обещающая улыбка.
— Хочешь еще раз? — наклонившись ко мне и цепляя мочку уха, шепчет тихо, а я глаза прикрываю и дышать начинаю тяжело и часто. — Хочешь ведь, я чувствую, не сопротивляйся, Александровна, все равно ведь сдашься.
Последние слова на меня словно ушат с ледяной водой действуют. Марево, затмившее рассудок рассеивается в тот же миг, а вместо него накатывает тошнота и отвращение к себе. А еще злость, ярость даже.
Да как он смеет вообще?
Дергаюсь резко, толкаю Волков в грудь, уговаривая себя дышать. К горлу подкатывает огромный, мерзкий ком, а в носу противно щиплет. Только не расплакаться, только не позволить себе слабость. Пусть катится к черту, самоуверенный, мажористый гад.
— Ты тут ни при чем, у меня просто давно не было мужчины, — выпаливаю зачем-то, просто на зло, просто чтобы уязвить.
Понимаю, что глупо это и по-детски, и выше этого нужно быть, выше, а не могу, обида накрывает с головой, а по жилам растекается чистая злость, заполняя каждую клеточку моего тела, вызывая небывалый, яростный протест.
— Что ты сейчас сказала?
Вопреки моим надеждам Волков не отпускает, только усиливает хватку.
— А ну-ка повтори, — рычит практически.
Он прищуривается, дышит шумно, крылья носа тяжело вздымаются, на скулах желваки играют. Задела все-таки, за живое взяла.
— Ни при чем говоришь?
Я не успеваю ответить, не успеваю отреагировать. Жесткими, суховатыми губами касается чувствительной кожи на шее, слегка ее прихватывая, прикусывая зубами, а потом зализывает несуществующую рану.
— С другими ты тоже так течешь, а Ксюш?
Жесткие движения пальцев выбивают из головы все мысли, и я не сразу понимаю смысл вопроса.
— Ну же, отвечай! — требует настойчиво, продолжая сладкую пытку.
Я не могу, просто не могу собрать мысли в кучу, ничего не могу, только губы остервенело кусать, отчаянно подавляя рвущиеся из груди стоны, и пытаться дышать, и чувствовать, как сильно бьется сердце напротив, как вздымается широкая грудь, слушать надсадное, тяжелое дыхание, пока пальцы ласкают плоть, скользя по все еще влажной, разгоряченной, после предыдущего оргазма плоти.
Господи, разве бывает так? Разве можно так быстро возбуждаться?
— Такая отзывчивая, чувствительная девочка, моя, ну же, Ксюша, с другими также было? — продолжает шептать, поглаживая, раздвигая губы, натирая клитор, доводя меня до дикого, неконтролируемого просто исступления, заставляя подаваться вперед, желая получить все сразу. Я пожалею, я обязательно об этом пожалею, но сейчас мне так нужно…— Моя голодная малышка.
— Боже, — выдыхаю, чувствуя, как в меня проникает палец, поглаживая, растирая влагу и сжимаюсь от столь неожиданного вторжения. Напрягаюсь всем телом в ответ на непривычное, давно забытое ощущение наполненности.
— Узкая, такая тесная, блядь, — словно одержимый шепчет Волков, шумно втягивая воздух сквозь стиснутые зубы. — Как давно у тебя был секс, Александровна?
Серьезно? Он серьезно меня об этом спрашивает? Как давно?
— Как давно, Ксюша? — повторяет требовательнее.
А я упорно продолжаю молчать, потому что это его не касается, и вообще…
А потом он останавливается внезапно, движения пальцев прекращаются, и меня начинает трясти от скопившегося внутри напряжения, от отсутствия такой нужно, такой необходимой сейчас разрядки. Господи, Ксюша, нельзя же быть такой…
