— Неужели нет ни одной причины? — ухмыляюсь я и с грохотом ставлю стакан на стол.
Луиза ничего не говорит. И меня это злит. Злит, что я по локоть во все это влип, и не знаю, как теперь выбраться из ситуации. Злит, что она, как бы я этого не отрицал, но имеет на меня влияние. Как, черт возьми, малознакомая девушка, сама того не зная, может заставить меня отступить от своих принципов, и сутки напролёт думать о ней.
Я не хочу! Не дождавшись ответа, я разворачиваюсь и ухожу обратно за стол.
— Завтра у меня выходной, — слышу я вдогонку её голос, но не останавливаюсь. Я и так об этом знаю. — Я приготовлю завтрак заранее.
— Будьте так любезны!
Возвращаюсь за стол в смятении. Может, это был её парень? Я никогда не думал о том, встречается ли она с кем-нибудь. А ведь, если это так, то я влип вдвойне сильнее. Хотя, если вспомнить, как она разговаривала по телефону, то, думаю, они расстались.
— Признаю, готовит она неплохо. Всё безумно вкусно, — говорит Чарли, пережевывая.
Не могу не согласиться, но ей об этом, конечно же, не скажу.
Ровно в восемь вечера, Луиза прощается, желает хорошего вечера, как мне показалось, Чарли, и уходит.
Внутри я ощущаю какую-то непонятную и незнакомую мне досаду.
Луиза
Смотрю на белоснежный каток, сидя на трибунах огромного ледового стадиона вместе с мамой. По льду носятся маленькие красно-синие фигуры, издалека напоминающие игрушечных солдатиков. Но как бы далеко мы не сидели, средь них мы с мамой выделяем одного, того самого парня с номером пять, за которого пришли сегодня болеть. Кайл изо всех сил гоняется за шайбой, не давая своим соперникам обогнать себя. В груди разносится приятное чувство гордости и радости за брата. Он ловко уводит шайбу у соперника, подаёт своему напарнику и гонит к воротам. Когда Кайл оказывается у ворот противника, игрок его команды выворачивается и пасует ему шайбу. Кайл не теряет ни доли секунды и ловким взмахом попадает прямо в ворота.
Стадион мгновенно оглушают ликующие возгласы и крики болеющих. Мы с мамой встаём с мест и хлопаем в ладоши от радости. Красные ребятишки налетают на Кайла со всех сторон, обнимая и торжествуя свою победу, что практически оказалась у их ног.
Спустя час мы стоим с мамой в главном холле, ожидая Кайла.
— Всё же осталась до конца? — подшучивает он надо мной, когда выходит.
— Не могла пропустить такой матч.
— Такой — это какой?
— Ладно, признаюсь. Номер пять был неплох для своих пятнадцати лет.
— Не льсти мне.
Кайл улыбается. Мама тянет его к себе и прижимает со всей дури к своей груди.
— Сынок, я так рада за тебя, — говорит она, целуя его в щеку. — Ты был просто бесподобен.
— Мам, ты его задушишь. А он ведь ещё нужен своей команде.
Кайл смущенно улыбается, и я могу поспорить, что в этом высоком крепком теле я заметила смущённый румянец.
Домой мы возвращаемся веселые и довольные. В честь победы мама испекла яблочный пирог по рецепту бабушки, и мы садимся за стол.
— Папа бы тобой гордился, сынок, — говорит мама, сияя.
— Он и сейчас гордится, — поясняю я ей, на что мама просто кивает.
Папа всегда ходил на матчи Кайла и, я уверена, он ни за что бы не пропустил сегодняшний. Поэтому Кайл продолжил ради отца и его страсти к хоккею. Ради его памяти.
Я смотрю на то, как мама снова обнимает Кайла, и думаю о том, что я давно не видела её такой счастливой. А ведь раньше в ней было столько жизни. Раньше, когда папа ещё был жив. Энергия текла ручьём и пропитывала нас.
Папа был её единственной любовью, и я уверена, что всю скорбь, которую мы видели, была ничтожной частью того, что умирало внутри. Ей было нелегко после его кончины. Ей было больно. Ужасно больно.
Я смотрю на то, как мама с Кайлом над чём-то смеются и вытягиваю из себя подобие улыбки. Я сглатываю предательски застрявший в горле комок и сдерживаю себя.
Как же мне не хватает сейчас папы, не хватает его смеха и доброго голоса.
Ужасно хочется плакать, но нельзя. Надо держаться.
Молча режу пирог.
***
Утром я снова возвращаюсь в тот дом. Для меня уже не в новинку чувствовать себя неопределённо. Не знать, что может произойти даже в течении одного часа. Все становится запутаннее и запутаннее.
К моему огромному облегчению, когда я оказываюсь внутри, хозяина в квартире не застаю. Избегать меня у него, похоже, входит в привычку.
Теперь мне нужно максимально избегать его, и дотянуть хотя бы до конца лета. А там, возможно, все уляжется и не будет необходимости увольняться. Мне не нужны проблемы. Я пришла сюда не за этим. Мне нельзя забывать, в каком положении мы сейчас находимся.
Я справлюсь. Я должна. Обязана. Это на много серьёзнее, чем интрижка, которая проскользнула между нами. У меня нет на это времени и нет… желания.
Это так! Я не хочу! Он не должен меня трогать…
Чувствую, как сжимается горло, когда пытаюсь сглотнуть. Я должна себя заставить.
Делаю глубокий вздох, закрываю глаза, пытаясь вдолбить все сказанное в остальные части тела. И, когда я чувствую, как нервозность отступает назад, то уверено топаю в сторону его спальни. С неё я и начну.
Комната оказывается окутанной тусклым уличным светом, исходящим из-под закрытых жалюзи. Я раскрываю их, давая свету лучше проникнуть в просторную комнату. Снаружи окна оказываются покрыты каплями дождя, шедшего утром.
Постельное белье на огромной кровати Адама как всегда смято, подушки ютятся на полу. Похоже, кое-кто спал не очень спокойно.
Я оживлённо принимаюсь за работу и начинаю застилать темно-коричневый пододеяльник, мысленно представляя, как он под ним спит. И, прежде чем я понимаю, что делаю, утыкаюсь носом в мягкую холодную подушку. Я мгновенно чувствую головокружительный аромат Адама Бейтмана — терпкий запах леса, древесины и мяты. Я прекрасно помню его. Каждый раз, оказываясь критически близко к нему, я ощущаю этот аромат. Он дурманил меня, снося крышу. Именно он сбивал меня с толку и соблазнял в его руках.
Я растерянно бросаю подушку на кровать и быстро застилаю постель. Нужно немедленно выйти из этой комнаты.
К трём часам дня, я успеваю перегладить всю одежду, разложить её по местам и навести небольшой порядок в комнатах. Я заранее приготовила ужин и даже успела поговорить со Стеллой. И чтобы снова не начать думать о проблемах, я делаю очередную уборку.
Удивительно, как поднимается продуктивность, когда ты нервозна и возбуждена. И, все же сегодня я выполнила весь план работ, растянутый мною на неделю.
Я прохожу по коридору вглубь дома, планируя проверить свет в остальных комнатах, и резко останавливаюсь на месте. Передо мной та самая комната, в которую Бейтман дал запрет на вход. И не знаю, замечала ли я до этого, но дверь в неё оказывается приоткрытой. Бейтман часто там пропадает, и я предполагала, что это какой-то его секрет, поэтому не лезла в это, дабы избежать проблем.
Я стою какое-то время перед ней, как замершая статуя и размышляю о том, что так желаю сделать. Да, он запретил туда входить. Да, пригрозил увольнением. Но мое любопытство берет надо мной верх, и я шагаю внутрь.
Комната оказывается в кромешной тьме. Единственное, что даёт мне не большую подсказку — мое обоняние. Резкий запах масляных красок врезается в рецепторы носа. Он смешан с легким древесным или хвойным запахом.
Я раскрываю дверь по шире и вхожу в полумрак. Густые шторы плотно прикрывают окна, не давая свету проникнуть внутрь комнаты. Я провожу рукой по стене, нащупываю включатель и раздаётся щелчок.
Комната резко освещается ярким светом от прожекторов на потолке, и я щурюсь, прикрывая глаза рукой, пока полностью не привыкаю. А когда я, наконец, рассматриваю комнату, то понимаю, что мои предположения оказались точными.
Передо мной просторная, практически пустая комната, прикрытая тяжелыми шторами и заполненная лишь большим количеством рулонов бумаги, что скучковались справа от меня, мольбертом, что одиноко ютится в центре и массивного деревянного стола слева, битком заполненного кистями и банками с краской. За мольбертом расположен небольшой изумрудный диван с мягкими объемными подушками, который я не сразу заметила из-за нахлынувшего удивления. Но когда мое внимание целиком и полностью привлекает к себе картина на мольберте, я снова перестаю его замечать. Я подхожу поближе к картине, стараясь чётче в неё вглядеться, чтобы отвергнуть, выбросить из головы то немыслимое предположение, словно говорящее, да просто кричащее мне о том, как глубоко я во все вляпалась. Но, к моему дичающему ужасу, это оказывается как раз тем, о чём я подумала. С белоснежного холста, исписанного чёрным карандашом, на меня смотрит моя копия.
