Догнала она Севку только около этого вот скверика, повисла на руке жалобно. Собралась было всплакнуть по-настоящему, уткнувшись в родное плечо, но вдруг почувствовала неладное – руки Севкины ее отторгли напрочь. Отодвинули от себя, как ненужный какой предмет на пути. Она протянула руки вслед, пропела удивленно:
– Севка, ты чего…
– Да ничего! Зачем ты побежала за мной, скажи? Ты тоже так считаешь, что я ничего не могу, да? Притворялась все это время? Все вы такие… сволочи обеспеченные… Думаете, только вам все можно…
– Севка, ты чего… – снова повторила Инга растерянно. – Ты же знаешь, что я ничего такого не думаю… Ну прости его, Севка! Он на самом деле не хотел тебя обидеть!
– Не-ет… Нет уж, Инга… Твой драгоценный папаша еще услышит обо мне… Да я… Я докажу ему… Я докажу, что я никакой не цирюльник…
– Сев, успокойся… Ну ты что? Ну не надо, прошу тебя! Господи, мне страшно, Севка! Что с тобой?
С Севкой и впрямь происходило нечто невообразимое. Глаза его горели огнем если не мстительным, то явно одухотворенным, и ноздри раздувались широко и трепетно, как у молодого царя Петра на диком и не освоенном еще брегу Невы.
По крайней мере, Инга отродясь у него такого лица не видела. Что ж, пронзила-таки отцовская стрела Севкино сердце. Засела там зазубринами, всколыхнула весь юношеский тщеславный дух. И ослепила, видать, заодно. Подойдя поближе, она ласково провела рукой по его плечу, заговорила тихо-успокаивающе, пытаясь привести в чувство:
– Сева… Севочка… Послушай меня, пожалуйста. Я вот она, я здесь! Я люблю тебя! Я верю в тебя! У тебя и впрямь все получится, Севочка! Вот приедем в Москву, устроимся…
– Никуда я с тобой не поеду! – дернул он сердито плечом, стряхивая с себя ее руку. – Со снобом-папочкой своим поезжай, а у меня своя дорога! Вы меня еще вспомните, вы еще сами встреч со мной искать будете… И сноб этот тоже…
– Да никакой он не сноб, Севка. Просто он… У него на все свой взгляд, собственный. Черно-белый и аскетический. Не признает он ни в чем оттенков, понимаешь? Вот я тебя слышу, и вижу, и чувствую, а он – нет… У него, знаешь, харизма такая особенная внутри сидит, которая на людей специфическим образом действует. На тебя вот так подействовала, у другого свои эмоции вызовет… Не надо, Сев! Не сердись! Прости ему…
– Не-ет… – снова потянул Севка, мотая головой и пятясь от нее вкрадчиво. – Я понял, я все понял… Вы все такие… Но я докажу… Я вам всем докажу… У меня все, все будет! Вы со своим снобизмом скоро в дерьме окажетесь, а я… А я…
Так и не определив на сей момент своего относительно дерьма местоположения, он гордо развернулся и пошел от Инги прочь, унося в себе пронзенное обидой и, как выяснилось, очень тщеславное сердце. Она попыталась было побежать вслед, как брошенная сердитым хозяином собачонка, но он только рукой махнул раздраженно – отстань, мол. Она и отстала. Села на эту вот самую скамейку, просидела до ночи. Даже слез не было, одно только горестное удивление – кто б рассказал про Севку такое раньше, не поверила бы… Потом встала, тихо поплелась домой. Отец не ложился, ждал ее на террасе. Посмотрел ей в лицо, ничего не сказал, только плечами пожал растерянно, вроде как извинился таким образом.
А утром она встать с постели не смогла. Ничего не болело, просто не смогла, и все. Сил не было. Душевных. Лежала, тупо смотрела в потолок, на вопросы матери и сестры не отвечала. Они тоже дружно пожимали плечами, но совсем не так, как отец – не извинялись, другое чувство сквозило в этом их жесте – непонимание ее, Инги, поведения. Отец тут все бросает, везет ее в Москву, сам с ней на все экзамены ходить собирается, а она лежит колода колодой, из-за глупого мальчишки в тоску впала… Странная какая девчонка! Вот же – в семье не без урода! И в кого она такая – ни в мать, ни в отца, ни в проезжего молодца. Одно слово – Инга. Колючее, как иголка, имя…
Через три дня она поднялась рано утром и пошла туда, на заветную городскую окраину, в маленькую избушку на курьих ножках. Вошла в сенцы, постучала вежливо в дверь… Навстречу ей вышла Севкина мать, в рваной ночнушке, лохматая, с запахом третьего дня запоя. Икнула громко, потом так же громко ойкнула, прикрыла вежливо рот ладонью.
– Алла Владимировна, а Севка дома? – вежливо улыбнулась ей Инга. – Позовите его, пожалуйста.
– А нету его…
– Где он?
– Уехал. Третьего дня еще уехал. Прибежал, как ненормальный, меня обозвал словами всякими… Я как раз зарплату получила, стол накрыла, закуску всякую выставила, а он… Бессовестный… Ик… Ты, говорит, мама, алкоголичка уже конченая… А какая я алкоголичка, вот скажи? Да я если захочу, совсем пить не буду… И ни капли даже в рот не возьму… Ик… А он… Чемодан схватил, вещи в него скидывать начал…
– Чьи вещи?
– Свои, не мои же! А потом ушел. Так дверью хлопнул, что на столе стакан подпрыгнул и на пол слетел. Разбился вдребезги! Говорят – на счастье… Слушай, Инга, у тебя с собой деньги есть? Не дашь мне взаймы немного?
– Нет у меня денег.
– Да ты не бойся, я отдам!
– Правда нет!
– Ой, да не может быть! Тебе что, дома денег не дают? Да при таком папашке, как у тебя, ты сплошь в золоте ходить должна! И чтоб кошелек в сумочке по швам трещал! А ты… Глупая ты какая, Инка! Эх, мне бы такого папашку, уж я бы…
– Нет, Алла Владимировна. У меня кошелек не трещит. И правда глупая, наверное. А Севка не сказал, куда уехал?
– В Москву, куда… Бабка ему всю скопленную пенсию враз отдала, зараза такая. Вот я попрошу – ни за что не даст! А Севке – пожалуйста! Ну где справедливость, скажи? Есть она на белом свете, справедливость эта?
– Нету. И правда нету.
– Так а я о чем? Нету, конечно!
– Алла Владимировна, а он мне ничего не просил передать? Где его там теперь искать, в Москве-то?
– Не-а. Ничего не просил. А ты что, искать его собралась?
– Не знаю… Мы просто поссорились немного, и он… В общем, он тоже от меня убежал, как и от вас…
– Не надо. Не ищи. Никогда не ищи мужика, который сам от тебя убежал. Такой мой тебе женский совет, девушка, – неожиданно грустно и трезво произнесла Севкина мать и махнула рукой устало, и вздохнула с искренним сожалением: – Значит, нет у тебя денег, говоришь… Плохо, что нет…
Потом Инга медленно возвращалась домой по утреннему июньскому городу. И думала, как бы ей умереть получше. Так, чтоб ни самой, ни другим больно не сделать. Не умела она существовать в этом мире без Севки Вольского. Опыта у нее такого не было. Всегда он был рядом, все долгие десять школьных лет. И вдруг – пустота. Глухота. Слепота. И равнодушие черно-белое. И впрямь бы придумать, как умереть незаметно…
Ничего путного на этот счет не придумав, она решила, что умирать все же не будет. Просто будет существовать – внутри мертвой. И тоже жизнь свою начнет. Самостоятельную, от всех отдельную. Такую, какая получится, но и не ту, что отец ей придумал. Придя домой, вытащила чемодан из кладовки, покидала в него вещички, сверху аттестат с паспортом бросила. Деньги у нее были – на подарок Севке собирала, хотела ему ко дню рождения машинку новую швейную купить. Потом долго письмо отцу писала. Начинала, комкала тетрадные листы, снова начинала… Все не письмо у нее получалось, а обиженный вскрик. Потом вообще это дело бросила. Вышла на кухню, положила на столик записку для матери – уехала, мол, сама в институт поступать буду. Как устроюсь, позвоню. Мать по утрам долго спала, проводив мужа да старшую дочь на работу. Так что Ингу даже и до поезда никто не провожал. Прошла тогда с чемоданом мимо этого скверика, присела так же на скамеечку, со старой жизнью прощаясь…
