Она, правда, ясно помнила ту встречу, когда впервые испытала оргазм. Это было ранней весной, к тому времени она прожила в Вашингтоне уже несколько месяцев. Они с Дрейком провели целый день в маленьком мотеле на окраине Аннаполиса. Всю вторую половину дня шли обильные грозовые дожди. Дрейк выходил под ливень, чтобы купить пиццу, которую они жадно слопали прямо в постели. Время от времени они под звук телевизора занимались любовью. Но оргазм она испытала только в полночь.
Она проснулась от его ласк и очень быстро возбудилась. В тот раз все было так восхитительно, как никогда прежде. Возможно, как она думала потом, это произошло потому, что она не до конца проснулась.
Само воспоминание об этом возбудило ее теперь, и она отодвинулась от мужа, пока возбуждение не достигло крайней точки. Для Энтони сейчас самое главное поправиться, а уж потом они вволю позанимаются любовью. Индианки, в сущности, правы: закутаться в плащ и дразнить заболевшего мужа своей недоступностью, — тогда он скорее поправится.
Бритт смотрела в темный потолок, слишком возбужденная, чтобы заснуть. Физическая усталость, конечно, давала себя знать — сегодняшний день, начавшись в Африке, длился, как ей казалось, бесконечно, — но разум ее был взбудоражен и переполнен мыслями и образами. События последних недель проходили в сознании одно за другим, но постепенно их вытеснили более свежие впечатления — воспоминания о прошедшем вечере и о беседе с Элиотом, когда они прогуливались возле посольства.
Да, она сочувствовала ему, понимала его боль и сказала ему об этом. Но теперь, вспоминая подробности их сегодняшнего расставания, она подумала, что было в его глазах нечто, совсем не похожее на огорчение. Она отчетливо помнила, как он держал ее руку. Они говорили о семействе, о дружбе, делились вполне невинными секретами, но за всем этим, как она теперь осознала, стояло иное: они говорили о себе двоих. И она содрогнулась, представив, о чем именно мог он в те минуты думать. Все же Бритт надеялась, что Элиот правильно истолковал возникшие между ними дружеские отношения. Несомненно, он понимал, что все ее действия вызваны только сочувствием к нему. Конечно, конечно, он понимал это, ведь не дурак же он. Ведь он прекрасно знает, что она жена его отчима. Просто в столь трудный момент жизни ему приятно было встретить доброжелательность и отзывчивость новоявленной родственницы. Скоро он и думать об этом забудет. А она сделала что могла, постаралась если не утешить, то хоть немного ободрить его…
Наконец она начала погружаться в сон, но тут же, как ей показалось, раздался телефонный звонок. Она подняла голову и увидела, что бледный свет раннего утра просачивается сквозь щель между шторами. Очевидно, она проспала больше, чем ей показалось. А телефон продолжал звонить, разбудив и Энтони. Он пробормотал что-то спросонья, сел и никак не мог понять, что происходит.
— Телефон, Энтони, — сказала она. — Думаю, лучше тебе ответить.
Он окончательно проснулся, зажег ночник и взял трубку телефона, стоящего на столике с его стороны.
— Да?
До слуха Бритт доносилось бормотание на том конце провода.
— Насколько это серьезно? — спросил Энтони упавшим голосом. — Да, да… Я понял. — Выслушав то, что ему говорили, он сказал: — Где она?.. — Еще одна пауза. — Я думаю, мы сможем поймать такси. Наверное, так будет быстрее всего… Хорошо… Да. Мы будем так скоро, как только сможем.
Когда он положил трубку, Бритт спросила:
— Что случилось?
— Это звонила жена посла, миссис Вэлти. Она решила, что мы должны знать… Моник. Ее доставили в посольскую больницу.
— Что с ней?
— Что-то вроде нервного истощения. Кажется, она пыталась вскрыть вены. Все там переполошились. Элиот с ней. Я думаю, нам тоже надо ехать.
— Конечно, — сказала она, отбрасывая одеяло.
Энтони уже был на ногах и направлялся в сторону ванной. Бритт села, пытаясь собраться с мыслями. Бедная Моник! Она вспомнила человека, который прогуливался с ней после посольского приема, его печаль, потом их разговор о будущем, шутки и даже смех. Ей казалось, что он немного отошел от своих тревог. И вот, пожалуйста, как повернулась жизнь!
ВАШИНГТОН, ОКРУГ КОЛУМБИЯ
27 сентября 1988 года
Джорджтаун только еще просыпался, когда Харрисон Мэтленд спустился по ступеням своего дома, швырнул почту на веранду, вышел за железную калитку и осторожно закрыл ее за собой.
Еще один утренний бегун, молодой человек в футболке с эмблемой Американского университета, размеренно передвигался по противоположному тротуару улицы. Они обменялись безмолвными приветствиями. Сенатор посмотрел на юного идиота с ненавистью, поскольку и сам, как последний идиот, тоже вынужден бежать спозаранку трусцой, хотя его собственное принудительное оздоровление вызвано совсем иными жизненными обстоятельствами.
В это утро разминка понадобилась ему как прикрытие, и он должен вернуться домой достаточно утомленным и запыхавшимся, поскольку Эвелин далеко не дура. Вообще-то она и без того догадывалась, что его занятость лишь отчасти вызвана политической деятельностью. Но вряд ли ей могло прийти в голову, что он способен в столь ранний час оставить дом для встречи с другой женщиной.
После нескольких приседаний, взмахов руками с поворотом туловища и наклонов с попытками достать рукой носки спортивных туфель он неторопливой трусцой двинулся по тротуару и, достигнув угла, свернул на Тридцать первую улицу, где взял курс на Эр-стрит. Если он когда и изнурял себя, так это теперь, хотя Дамбертон Оукс находился всего лишь в нескольких коротких кварталах от дома. Он ускорил бег и вскоре почувствовал сердцебиение.
Утренний воздух был еще довольно прохладен, но к тому времени, как Харрисон достиг Эвон Плейс, он вспотел и дышал тяжело. Его доктор, Марк Филдмэн, пообещал ему, что он лишится здоровья, если будет перегружать сердце беспорядочной жизнью, какая позволительна лишь в молодости. Все эти годы курения не прошли даром, говорил ему Марк, и добавлял:
— Можно подумать, что вы рекламщик табачной продукции, а не политический деятель. Это непростительно.
И, кроме особых случаев, Харрисон больше не курил.
Хотя недавно поймал себя на том, что все время лезет в пустой карман, где раньше носил пачку сигарет. Многолетняя привычка, что поделать. Как-то раз он забыл, что бросил курить, когда перед сном вышел, как прежде, в патио, чтобы выкурить сигаретку. Кончилось тем, что он выкурил эту одну сигаретку, первую за месяц воздержания. И пока он курил, ему казалось, что рушится весь его отрегулированный и благоустроенный мирок. А ведь когда он предстанет перед избирателями, все должно быть безукоризненно — его работа в сенате, личная жизнь, способ проводить свободное время и даже его здоровье. Ведь это существенная часть игры. Ему ли не знать.
