— Ну вот, — Саша улыбнулся, но глаза его остались серьезными, — я знал, что когда-нибудь так будет. Ты ведь заслуживаешь самого лучшего, поверь. А я… — он грустно усмехнулся, — я — это далеко не лучшее, что могла тебе преподнести судьба.
Он на мгновение сжал Каринину ладонь, потом встал.
— Ты Вере звони… иногда. Она все тревожится, переживает. Думает, ты слабая, несчастная.
— Она ошибается, Карина улыбнулась, я счастливая. Очень.
— Знаю. Но ей необходимо о ком-нибудь заботиться. Так что изредка, иногда…
— Я позвоню. — пообещала Карина.
25
На одну из репетиций Олег принес ноты сонаты Брамса.
— Вот держи. — Он отдал Карине клавир, а себе взял скрипичную партию. — Когда оркестр закончит, поиграем.
Капелла, как всегда, репетировала до пяти. Когда все разошлись, Карина села за рояль в оркестровом зале. Музыка была ей знакома — именно эту сонату она играла в консерватории в классе камерного ансамбля. Бурное, страстное начало, скорбная, лирическая тема среднего раздела, полная отчаянья и безнадежности кола.
Олег устроил ноты на пюпитре, подтянул волос на смычке.
— Дай ля.
Карина нажала клавишу. Олег подкрутил колки, проверил строй скрипки и удовлетворенно кивнул:
— Поехали.
Она сыграла короткое вступление. Взмах смычка, и к мрачным аккордам в басу присоединился чистый, пронзительный голос скрипки. Мелодия поднималась выше и выше, балансируя на краю, угрожая вот-вот сорваться, упасть в бездну.
«Как же здорово!» — успела подумать Карина, и тут же Олег перестал играть, опустил смычок.
— Не то, — покачал он головой. — Вяло, сонно. Давай-ка активней, динамичней. Попробуем еще раз.
Карина пожала плечами, послушно перевернула страницу назад. Ей казалось, что получается очень неплохо. и в игру она вкладывала максимум своих эмоций.
Они начали заново. На этот раз Олег остановился сразу после нескольких тактов.
— Да нет же! — Он с досадой хлопнул ладонью по крышке рояля. — Ерунда какая-то выходит. Эго должно звучать иначе. Ты как будто просишь о чем-то, а надо не просить, а требовать. Утверждать. настаивать на своем праве, понимаешь? Должна быть воля в игре, такая, чтобы подчинить себе слушателя, заставить его отключиться от своих проблем, увлечь тем, чем увлечена ты. Ясно?
Карина вспомнила свое впечатление от Чайковского в Большом зале консерватории. Оркестр заставил ее слушать себя помимо воли, вырвал из реальности, властвовал над ее душой и разумом в течение получаса.
Наверное, в этом и есть цель искусства — уметь вызывать слезы или смех, вопреки желаниям публики.
Олег смотрел на Карину с ожиданием. Она кивнула. Она была готова подчиниться его требованиям. Но не тут-то было.
На деле все оказалось значительно сложней. Они играли раз за разом, а Олег все прерывался, то на первой, то на второй странице. Лицо его стало угрюмым и отчужденным, он уже откровенно злился, теряя остатки терпения.
— Ну проснись же! Лепечешь что-то про себя, как клуша, как баба?
— Я и есть баба, — совсем тихо, почти шепотом, сказала Карина.
Она чувствовала, что сейчас заревет. Чего он хочет от нее? Разве она способна тягаться с ним. играть как он, слышать как он? Не нужно им вместе концертировать, с нее хватит просто быть рядом с ним, смотреть в его лицо, слушать его голос и не слышать в нем суровых и гневных нот.
— Я баба, — повторила она и всхлипнула.
Олег замолчал, растерянно глядя на Карину. Потом неуверенно произнес:
— Ну хорошо. Я, наверное, действительно чего-то не понимаю. Прости. Но неужели тебе не хочется сыграть по-настояшему, сделать то, о чем я говорил?
— Хочется, — Карина улыбнулась сквозь слезы, — но я не могу. У меня выходит иначе, по-другому. Наверное, потому, что я женщина, а не мужчина, как ты.
— В музыке не должно быть ничего женского. — упрямо отрезал Олег. — Давай соберись. Должно получиться. — Он поднял смычок.
Карине показалось, будто внутри у нее натянулась до предела некая струна, а затем лопнула с оглушительным звоном. И мгновенно после этого ее затопили гнев и ярость на Олега.
Самовлюбленный идиот, слепой, бесчувственный болван, не понимающий, что мир состоит из двух полов, не ценящий привязанности и нежности, мечтающий, чтобы рядом находился такой же холодный, расчетливый циник, как он сам! Что ему любовь женщины — пустой звук, ненужная обуза, смех. Несчастная Леля, несчастная она сама'.
Карина, не дождавшись ауфтакта, взяла первый аккорд. И тут же гнев улетучился, уступив место ледяному спокойствию. Слезы, точно по волшебству, высохли. Словно со стороны она слушала, как взбирается ввысь скрипичная мелодия, стремясь вырваться из оков железного рояльного ритма, не замечая, как перелистывает страницу за страницей.
Она очнулась, лишь когда прозвучал финальный пассаж. Ощущение было неизведанным, одновременно великолепным и пугающим.
Карина взглянула на Олега и явственно прочла в его глазах восхищение.
— Вот теперь то, что надо, — он знакомым жестом откинул волосы со взмокшего лба, — я же говорил, получится. На сегодня, пожалуй, хватит. — Олег положил скрипку в футляр, приблизился к роялю, обнял Карину за плечи.
— Пусти, — она сердито высвободилась из его рук, чувствуя полную опустошенность после тех усилий, которые затратила, чтобы преодолеть природную мягкость и женственность.
— Да пожалуйста, — он засмеялся и отошел. — Дуйся, если тебе так хочется. Через неделю поймешь, что я был прав.
26
Он действительно оказался прав. Вскоре Карина уже не представляла, что могла по-иному воспринимать Брамса, да и вообще любую музыку. Теперь она смотрела на мир глазами Олега, слышала и думала, как он.
Она научилась понимать его полностью, до мимолетного взгляда, до неуловимого, ничего не значащего для других жеста. Её первоначальные представления об Олеге полностью изменились.
То в нем, что казалось ей надменностью и самовлюбленностью, на самом деле не было ни тем, ни другим. Он не был надменным, просто обладал удивительной способностью отключиться от окружающего мира, уйти в себя. В свой мир, неразрывно связанный с музыкой, с работой капеллы, с многочасовыми изнурительными репетициями, бесконечными поисками единственно точного звукового образа, того, что казалось ему абсолютной правдой, совершенной истиной. В такие минуты Олег на все вокруг смотрел будто сквозь дымчатое стекло, игнорируя любые эмоции по отношению к себе.
Самым лучшим в это время было оставить его в покое, дождаться, пока он вернется оттуда. Но именно этого и не делала Леля, не в силах понять, что единственный способ не потерять Олега — дать ему на время уйти, отдалиться.
Порой Карине казалось, что они с Олегом — суть одного целого и расстаться с ним все равно что расстаться с частью своего тела, собственной рукой или ногой.
Оставшись наедине, они могли почти все время молчать, но молчание это не тяготило ни того, ни другого. Напротив, оно давало уверенность в том, что оба думают об одном и том же и для общения им не нужны слова.
Иногда же, наоборот, они не могли наговориться, и тогда рассказывали друг другу обо всем: о детстве, юности, тайных мечтах, снах.
Единственной темой, которая по негласному соглашению не обсуждалась, была Леля и её будущий ребенок. Помня нежелание Олега говорить об этом, Карина послушно молчала, делая вид, что создавшееся положение нисколько ее не беспокоит.
На самом деле мысли о Леле преследовали ее неотступно, доводя до отчаянья и ужаса. Они общались ежедневно, и не было ничего страшней, чем сидеть рядом с Лелей на диване или за столом, слушать её доверчивую болтовню, видеть ее слезы, утешать ее и знать, что она считает тебя самым близким человеком, лучшей подругой, почти сестрой.
