Я уже не уверена, сожалела ли о нашем первенце еще до того, как он родился. Мне трудно реконструировать тот период, не омрачая воспоминания непомерным сожалением следующих лет, сожалением, разрывающим временные границы и захлестывающим то время, когда Кевина еще не было и еще не хотелось, чтобы он исчез. Однако меньше всего я хотела бы обелить собственную роль в этой ужасной истории. Я готова ответить за каждую своевольную мысль, за каждый каприз, за каждое проявление эгоизма, но не для того, чтобы всю вину приписать себе, а чтобы признать: это было моей ошибкой, и то было моей Ошибкой, но там, там, вот именно там, по другую сторону от проведенной мною черты, я не виновата.
Однако боюсь, что для проведения той черты мне придется дойти до самого края.
К последнему месяцу беременность стала почти забавной. Неуклюжесть придала моему состоянию глупую новизну, и для женщины, которая всегда сознательно стремилась к изяществу, Превращение в корову принесло некоторое облегчение. Я получила представление о том, как живет другая половина, даже больше чем половина, поскольку 1998 год был официально признан годом, когда людей с избыточным весом в США стало больше половины населения.
Кевин родился на две недели позже срока. Оглядываясь назад, я испытываю мистическую уверенность в том, что он умышленно затягивал свое появление на свет, что он прятался. Вероятно, не я одна сомневалась в результатах эксперимента.
Почему ты никогда не мучился дурными предчувствиями? До его рождения мне столько раз приходилось отговаривать тебя от покупки мягких игрушек: кроликов, и жуков, и афганских борзых. А вдруг что-нибудь случится, говорила я. Не приготовиться ли к худшему? Ты возражал: планировать несчастье — все равно что привлекать его. (В результате, ожидая более смуглую копию пышущего здоровьем, счастливого мальчика, на которого рассчитывал ты, я впустила в мир ребенка, подкинутого эльфами.) Как всем матерям после тридцати пяти, эмбрион должны были проверить на синдром Дауна. Ты был непреклонен. Можно предсказать только шанс в процентах, спорил ты. То есть, если один шанс из пятисот, ты рискнешь, но если один из Пятидесяти, ты все прервешь и начнешь сначала? Конечно нет, ответила я. Один из десяти — да. Один из трех. Зачем заставлять себя делать такой выбор?
Твои аргументы были убедительными, хотя интересно, не скрывалась ли за ними убогая романтика жизни с ребенком-инвалидом: с одним из тех нескладных, невинных посланников явлением в больнице Бет-Израэль за несколько часов до того, как у меня начнет расширяться шейка матки.
Позже, каждого ты вез меня по Кэнал-стрит в своем голубом пикапе, ты 6 бормотал, что все будет хорошо, хотя никак не мог этого знать. Приемное отделение поразило меня своей банальностью: медсестра зевала, усиливая мою решимость стать образцовой пациенткой. Я удивила доктора Райнстайн своей угрюмой практичностью. Я знала, что роды — процесс естественный, и не собиралась поднимать шум. Поэтому, когда новая схватка согнула меня пополам, как неожиданный удар в живот, я просто тихо охнула я.
Смешной и совершенно бесполезный поступок. У меня не было причин пытаться удивить доктора Райнстайн; она мне не очень-то и понравилась. Если я намеревалась внушить тебе гордость за меня, ты и так в результате получал сына, достаточная награда за то, чтобы потерпеть немного визга и грубости. Возможно, тебе было бы даже полезно осознать, что твоя жена — обычная смертная, обожающая комфорт и ненавидящая страдания, и ты бы разумно рассудил в пользу анестезии. Но вместо этого, лежа на каталке в коридоре, я отпускала глупые шуточки и держала тебя за руку. Потом ты сказал, что я чуть ее не сломала.
О, Франклин, теперь бесполезно притворяться. Это было ужасно. Возможно, я смогла бы выдержать определенные виды боли, но разве что в руках и ногах, а не между ног. Эту часть своего тела я никогда не
ассоциировала с терпеливостью и со столь отвратительным ритуалом. Время тянулось медленно, и я начала подозревать, что слишком стара, что к сорока годам просто стала слишком неэластичной для этой новой жизни. Доктор Райнстайн чопорно сказала, что я маленькая, словно подчеркивая мою непригодность, а через пятнадцать часов явно потеряла веру в успех и сурово сказала: «Ева! Вы должны сделать усилие». А я то собиралась удивить ее.
Несколько раз в течение суток слезинки скатывались на мои виски, и я поспешно смахивала их, чтобы ты не заметил. Много раз мне предлагали эпидурал, и мои решительные отказы приобрели оттенок помешательства. Я цеплялась за этот отказ, как будто главным км было пройти тест, а не родить сына. Пока я отказывалась от укола, я побеждала.
В конце концов возникла угроза кесарева сечения. Доктор Райнстайн прямо заявила, что ее ждут другие пациенты, и мой невыразительный спектакль ее раздражает. Я с ужасом представила, как меня разрезают, словно тушу. Мне стыдно говорить, НО я не хотела шрама, как у Риты. Я боялась за свои брюшные Мышцы, и вообще вся процедура слишком сильно напоминала фильмы ужасов.
Я сделала усилие. И мне пришлось признать, что до того момента я сопротивлялась. Каждый раз, как огромная масса приближалась к крохотному каналу, я втягивала ее обратно. Потому что было больно. Было очень больно. На курсах Новой школы в наши головы вбивали, что боль полезна, что ее нужно терпеть, и только, лежа на спине, я запоздало поняла весь идиотизм этого совета. Боль полезна? Меня переполняло презрение. Я никогда не говорила тебе раньше, но чувство, с которым я толкала нечто за критический порог, было отвращением. Я презирала себя, распластанную перед чужаками, глазеющими на то, что происходит между моими согнутыми коленями. Я ненавидела острое, крысиное личико доктора Райнстайн, ее резкость и придирчивость. Я ненавидела себя за то, что согласилась на это унизительное представление, когда мне было так хорошо, и именно в этот момент я была бы во Франции. Я отреклась от всех подруг, которые прежде разговаривали на самые разные темы или равнодушно спрашивали о моем последнем заграничном путешествии, а в последние месяцы только и болтали о растяжках и средствах от запора или весело вспоминали жуткие Истории о позднем токсикозе и ребенке-аутисте, весь день раскачивающемся взад-вперед и кусающем протянутые ему руки. От твоего неизменно оптимистичного выражения лица меня тошнило. Очень легко желать стать папочкой, покупать весь этот мягкий мусор, когда я раздувалась, как свинья. Это мне пришлось превратиться в трезвенницу, сосущую витамины. Это мне пришлось смотреть, как болезненно набухают груди, прежде такие аккуратные. И это мне приходилось разрываться, пропихивая арбуз через проход толщиной с садовый шланг. Я по- настоящему ненавидела тебя и твое утешающее бормотание. Я хотела, чтобы ты прекратил вытирать мой лоб влажной тряпкой, как будто это хоть что-то меняло. И кажется, я понимала, что ломаю тебе руку. И да, я даже ненавидела младенца, который до сих пор не подарил мне ни надежду на будущее, ни историю, ни удовлетворение, ни «новую страницу», а только неуклюжесть, и смущение, и дикую дрожь, сотрясающую все океанское дно, коим я себя представляла.
