на него в бауамт могла лишь… я.
Да-да, я. Ведь так он и думает. В его глазах, в его восприятии я с ней давно сравнялась — и он меня «простил». Ведь со мной он точно так же «накосячил», как с ней. Ведь для него я от нее ничем не отличаюсь. Он «знает» про мои «шашни» с Франком, он видел меня с ним. Он слышал кучу всякого про «нас». И Франк забрал у него «дом», а я теперь с ним «заодно».
Дом, дома, коробки… Как надвигаются на меня все эти стройки… Когда же они построятся… Сколько ж сил надо на это положить.
Зачем же он скрывал… Зачем не рассказал, что он под запретом… Дурак…
Зачем у меня в голове теперь еще вдруг возникает и… старик Хорст с его залитыми вусмерть, но абсолютно трезвыми глазами…
Зачем сейчас, именно сейчас прозрение о том, что там еще такого было в его взгляде, такого, чего он не сказал:
«А ты не злись, милая, не злись. Не рассказал он тебе, потому что ты хорошая… потому что не такая, как та… Потому что он думал, жизнь с тобой новую начнет… без всего этого…»
«А вот не надо было думать» — «отвечаю» ему мысленно, с горечью и желчью, — «когда не просят. А за меня думать вообще и в принципе не фиг».
И бегу, бегу все дальше.
Еще один толчок — нет, не раскат грома — прозрение: что это я недавно вздумала? Он даже мне не сказал, то ли дело — Нине. Нина, конечно же, ни о чем не в курсе — и как же мне отчаянно хочется, чтобы мне было на это наплевать.
— Ты все не так сделал, — «твержу» ему на бегу, задыхаясь. — Все через жопу. В проектах у тебя бардак. И с бабами бардак. Все не в свое время. Сдался тебе ребенок той суки… твой «сводный» сын-племянник… сдалась тебе эта… Сдался мне ты… Сдалось мне загоняться из-за тебя, из-за того, что мы с той сукой для тебя одинаковые, а эта — не такая, как мы… Что ты наверняка уже успел мне «все простить», и даже в этом я для тебя от той не отличаюсь. Ты и не услышишь теперь, что все это — не я. А это все — не я…
Грозно-сердитая влажность давит прямо в нос. В грозовых тучах снова кипеш, у них там дождь кучкуется, а я, как обычно, без зонта.
Ха, да вот и «карточный». Отремонтированный такой, перестроенный. Он же не знает, что он на самом деле рухнул. Стоит, конечно, куда же денется. Он ведь рухнул не для всех.
Да там свет горит… С улицы видно мужскую фигуру в сером свитере… Кто-то — кто бы это? — работает — или что там можно делать в абсолютно пустом помещении. Разве, сканировать проводку…
Поднимаюсь наверх и вижу в коридорах и на лестничных площадках шеренги отделочной техники. Технику выставили, потому что закончили — или просто сматываются, сворачиваются.
Конечно, он не сам все это, но его заставили убрать его бригады и теперь ему приходится… тушить свет? Вот хохмы.
Вот он, в сером свитере и джинсах. Он стоит в двух метрах от меня и… «тушит свет» — разъединяет толстый провод и переноску, подключенную к системе строительного тока. Самого распределительного щита не видно.
Не могу больше.
* * *
Рик… Ждал он меня здесь, что ли?
Он смотрит не мигая. Какой бесстрастный, но сосредоточенный взгляд — совсем как в прошлый раз, когда на работе увидел меня с Франком.
Он, кажется, не удивляется, что я пришла. Или это неприязнь? Конечно, ведь он же думает, что это я его подставила.
Рик открывает рот и, кажется, начинает мне что-то говорить, а я не могу так больше, поэтому перебиваю его.
— Это не я, — говорю ему то единственное, что он должен знать.
Пусть услышит это от меня.
Это не я… не я… не я, хочется кричать мне, повторять. Пусть попытается меня заткнуть — не заткнет.
Но вот я произнесла это — и говорить уже больше не могу, только головой мелко трясти да шевелить губами, как истеричка помешанная.
А Рик уже подошел ко мне вплотную, поднимает руку… неужели ударит?.. Что я буду делать — в ответ ему заеду?..
Пытаюсь решить сама с собой этот вопрос, но мое лицо уже заключили в обе руки, придвинули вплотную к своему лицу и требуют:
— Посмотри на меня!..
Поднимаю глаза, смотрю исподлобья, тяжело, силясь разглядеть.
Да, это его лицо, его глаза. И теперь он взволнован.
Я, кажется, давно не видела его. Надо поглядеть, пока разрешают.
Смотрю, но не слышу — кажется, он говорит мне что-то?..
— Я знаю… я знаю… знаю…
В отличие от меня, Рик повторяет, все повторяет и повторяет.
— И я тебя ни в чем не виню. Никогда не винил.
Не винит. Хорошо.
— Хоро… — начинаю я, но он не дает сказать и закрывает мне рот губами.
И… вот. И все. Отсюда — все. Приехала… могла бы простонать ему… или себе… и стону, но только без слов и тихонько так, умиротворенно… Кажется, он тоже тихонько стонет, будто сдержать все это не в силах… все это… что оно там такое… Ах да, губы его…
Какие они у него… холодные?.. Или это я горю?..
Он целует меня, все целует и целует. Будто вбирает в свои губы жар моих воспалившихся губ, в глаза — лихорадочный блеск моих воспалившихся глаз, в мысли свои — вихрь моих воспалившихся мыслей.
— Ты температуришь, — бормочет он моим губам между поцелуев. — Тебя знобит, — целует, трогает мой лоб, прижимается к нему лбом.
— Не обращай внимания, — прошу его, но он уже вдавил меня в стену, и теперь язык его у меня во рту обтанцовывает мой.
«Давай потанцуем» — соглашается мой язык и перевивается с его языком.
И… больше это не танец. Мы соединяемся в этих поцелуях, сливаемся друг с другом вне времени, как будто оба на мгновение лишаемся чувств… Мгновение длиной в вечность… Мгновение, в каком не видно и не слышно ничего… Мгновение, в каком не понимаешь, кого и что ты чувствуешь и… ничего думать не в силах.
Так было однажды — вернее, не было. Мы не отрывались, не прерывались, не расставались… — мы целовались… Все эти месяцы… годы мы не переставая целовались… Ведь так бывает… Так было с нами… Так бывает, когда хочешь,
