— Ты вполне мог бы быть одним из этих тупых аналитиков, а? Какая показушная тягомотина.
Адриан засмеялся.
— Видишь ли, утенок, я все это выстрадал. Психоаналитики тоже играют в такие игры. Они как писатели. Все нужно перепробовать, изучить, попасть в историю. Хотя, смерть их ужасает — прямо как поэтов. Доктора ненавидят смерть, поэтому они и занялись медициной. И они постоянно гоношатся и чувствуют себя ужасно занятыми только затем, чтобы доказать себе, что они еще живы. Я знаю эти игры потому, что сам в них играю. Не такая-то это и тайна. Ты ведь совсем прозрачна.
Такое мироощущение привело меня в ярость: оно было еще более циничным, чем мое. Мне всегда казалось, что я защищаюсь от чужих взглядов тем, что выбираю самый желчный из возможных способов мысли. Теперь же стало понятно, что этот желчный взгляд был лишь самообольщением. Когда я чувствую себя совсем взвинченной, меня спасает мой университетский французский.
— Vous vous moquez de moi?[31]
— По-моему, ты чертовски права. Смотри, ты ведь сейчас сидишь здесь со мной потому, что жизнь твоя полна неправды, а замужество твое умерло, либо умирает, либо смертельно изранено ложью. Твоей ложью. И ты это прекрасно понимаешь. Твоя жизнь разбита, а не моя.
— Помнится, ты сказал, что ты мне нужен для спасения.
— Ты права. Но я не попадусь на эту удочку. Стоит мне сделать хоть один неправильный шаг, и ты будешь ненавидеть меня пуще, чем мужа…
— Я не ненавижу своего мужа.
— Правда. Но он постоянно пилит тебя — а это еще хуже, правда?
Он не услышал ответа. Теперь я действительно впала в депрессию. Шампанское перестало действовать.
— Почему ты начал переделывать меня раньше, чем хоть раз меня трахнул?
— Потому, что ты хотела именно этого.
— Дерьмо собачье, Адриан. Все, что мне сейчас нужно, — так это лечь и выключить свой проклятый мозг. — Хотя я и сама понимала, что вру.
— Мадам, если вы хотите переспать, то мы переспим. — Он завел машину. — Мне нравится называть тебя «мадам», ты это знаешь.
У меня не было мембраны, да и у него — эрекции, и когда мы в конце концов очутились у него дома, мы были совершенно измученными от такого бесплодного времяпрепровождения.
Мы лежали на кровати рядом. Мы нежно и немного забавно изучали обнаженные тела друг друга. Лучший способ заниматься любовью с новым мужчиной после стольких лет замужества — это заново открывать для себя мужское тело. Тело мужа, все равно, что твое: в нем нет ничего нового. Все известно: вкусы и запахи, линии, волосы, родинки. Но Адриан был как новая страна. Своим языком я провела экскурсию по ней. Начальной точкой был рот, а затем я двинулась ниже. Его широкая загорелая шея. Грудь, покрытая рыжими вьющимися волосками. Его живот, немножко жирный — в отличие от аскетического Беннета. Его кривоватый розовый пенис, который на вкус отдавал мочой и отказывался встать у меня во рту. Его яички, такие розовые и волосатые, я взяла их в рот лишь однажды за все время. Его мускулистые ляжки. Его загорелые колени. Его ступни (их я не поцеловала). Его грязноватые пальцы. (Тоже). Потом я начала все сначала. С его приятного влажного рта.
— Откуда у тебя такие мелкие зубы?
— От горностая, который был моей матерью.
— От кого?
— От горностая.
— О! — Я не знала, что это обозначает, но не обратила внимания. Мы вкушали друг друга. Мы лежали ногами к лицу и его язык играл музыку у меня между ног.
— У тебя отличная дырка, — сказал он, — и самый замечательный зад из всех, которые я видел. Жаль, что почти нет грудей.
Я закончила посасывание, но то, что только что было твердым, снова опало.
— Ты знаешь, на самом деле я не хочу тебя трахать.
— Почему?
— Неважно почему, мне просто этого не хочется.
Адриан хотел, чтобы его любили самого, а не за желтоватые волосы (либо розовый член). Это было не сложно заметить. Он не хотел превратиться в автоматический удовлетворитель.
— Я смогу трахаться с лучшими из них, если захочу этого, — вызывающе сказал он.
— Ну, конечно, сможешь.
— А теперь тебе придется побыть этим проклятым социальным работником, — сказал он.
Пару раз в постели я уже была социальным работником. Однажды с Брайаном, когда его выпустили из психушки и в нем было слишком много торазина (равно как и шизоидных мыслей), чтобы он был на что-нибудь годен. Целый месяц мы ложились в постель и брались за руки. «Как Ганс и Гретель», — так он это называл. Это было довольно мило. Словно представляешь Доджсона, забавляющегося с Алисой в лодке посреди Темзы[32]. Еще раз это было во время передышки после брайановской маниакальной фазы, когда он был очень близок к тому, чтобы удушить меня. Да и до помешательства сексуальные предпочтения Брайана были довольно необычными. Ему нравилось лишь сосать, а не трахаться. В то время я была еще слишком неопытна, чтобы понимать, что не все мужчины такие. Мне исполнился двадцать один, Брайану двадцать пять, и мне вспомнилось, что я слышала: мужчины достигают сексуального пика к шестнадцати, а женщины к тридцати. Я считала, что всему виной брайановский возраст. Он был в упадке. Мне казалось, что он катится под гору. Но, тем не менее, сосать я научилась мастерски.
Я была социальным работником и с Чарли Филдингом, дирижером, чья палочка поникла. Он был поразительно любезен. «Ты просто находка», — так он мне говорил первой же ночью (подразумевая то, что я должна была, по идее, вышвырнуть его на холод, чего я не сделала). Он получил это чуть позже. Это была только первая ночь, когда у него не стоял.
Но Адриан? Сексуальный Адриан. Я-то думала, что это мой секс нараспашку. Что же произошло? Смех был в том, что я не слишком-то ему верила. Он лежал такой красивый и пах так дивно, что волей-неволей навевал мысли о том времени, когда мужчины поклонялись женскому телу и презирали женский ум. В дни моей бесконечной юности под знаком Вулфов и Веббов это казалось непостижимым, но потом я хорошо это поняла. Потому что частенько я переносила это на мужчин. Мозги их безнадежно одурманены, зато тела так приятны. Их мысли были невыносимы, но их члены шелковисты. Всю свою жизнь я была феминисткой (мое «становление» произошло одной из ночей 1955 года на сабвее JRT, где полоумный малый Хорас Мэнн, с которым у меня было свидание, поинтересовался, намереваюсь ли я стать секретаршей), но совместить феминистическую жилку с безумным голодом по мужским телам не просто. И кроме того, чем старше становишься, тем ясней понимаешь, что мужчины изначально боятся женщин. Некоторые это скрывают, некоторые нет. Но что может быть мучительнее, чем свободная женщина с глазу на глаз с безвольным членом? Все великие исторические главы бледнеют в сравнении с этими двумя полными смысла объектами: абсолютной женщиной и абсолютно безвольным членом.
