часа.
– Значит, еще двадцать два часа?
– Не зря я потратил столько денег на твоего репетитора по математике. – Он елозит под одеялом и вздыхает: – Это ужасно.
– Завтра мы будем в море.
– Поверь мне, хуже желудочного гриппа может быть только желудочный грипп на корабле. Эти волны убивают меня.
– Я всего лишь имела в виду, что ты не пропустишь еще одну остановку.
– Это будет Глейшер-Бэй, – с болью в голосе говорит он. – Знаешь, как долго… – Он резко замолкает и, сглотнув, продолжает: – Знаешь, как долго я мечтал побывать там?
– Наихудший вариант развития событий. – Она переходит к окну. – Но у тебя хотя бы есть балкон.
Он снова закрывает глаза.
– Это не одно и то же. Я хотел пойти на смотровую площадку и полюбоваться видами. Хотел послушать геологов и натуралистов. Хотел сфотографироваться там с Дэвисом и Мэри и с Тоддом и Элеанор.
– Папа, – ласково говорит Грета, – но ты же увидишь ледники.
– А ты даже не знаешь, что это за ледники. Готов поспорить, ты ничего не читала о них.
– Я люблю сюрпризы, – отвечает она, расстегивая куртку. Конрад с тревогой смотрит, как она устраивается у него в каюте. Он открывает рот, но, прежде чем успевает сказать «карантин», она качает головой и произносит: – Все хорошо. У меня крепкий организм.
Он фыркает:
– У тебя организм диккенсовской сироты.
– Еще чего, – возражает она, но не может не рассмеяться. – У меня твои гены.
– Я тут ни при чем. Обычно я не такой бледный. Ты вся в мать.
Грета замечает, что он дрожит, и идет закрывать балкон. Уже десятый час, и двигатели теплохода снова оживают. Горы вдалеке начинают превращаться в темные силуэты. Она оставляет дверь немного открытой, не в силах совсем распрощаться со свежим воздухом.
– Тебе что-нибудь нужно? – спрашивает она. – Они дают тебе лекарства? Какую-то легкую еду?
– Никакой еды, – бормочет он в подушку. – Пожалуйста, не произноси это слово.
Грета снова садится:
– Хочешь почитать книгу? Или посмотреть фильм?
– Нет-нет. Я просто… просто мне очень не хватает твоей мамы.
– Знаю, – тихо говорит она.
Корабль качается на волнах, и она откидывается на стуле и оглядывает каюту, залитую желтым светом. На стене висит картина, на которой изображена бревенчатая хижина, засыпанная снегом. Дыхание Конрада становится ровным, таким ровным, что трудно сказать, спит он или нет.
– А что бы она сейчас сделала? – начинает Грета гадать спустя минуту, не зная толком, к кому обращается: к нему или к самой себе. Она не ожидает ответа на свой вопрос, но отец поворачивается под одеялом, и из-под него появляется его голова.
– Велела бы тебе уйти, чтобы ты тоже не заболела.
– Нет, я имела в виду…
– Знаю, что ты имела в виду. – Его голос становится хриплым. – Но ее здесь нет, так что толку думать об этом?
При этих его словах Грета чувствует легкую боль в сердце. Она закрывает глаза, пытаясь представить мать, и видит Хелен, сидящую в первом ряду на одном из своих концертов – с горящими глазами, гибкую и улыбающуюся. За последние десять лет Конрад был всего на одном выступлении Греты: на вечеринке, посвященной выпуску ее альбома, на которую пришел вопреки собственному желанию, не в восторге от того, что пропускает рабочую конференцию. Потом, когда она спросила, понравилось ли ему, он пожал плечами: «Это было довольно хорошо. Насколько возможно».
Но Хелен… Она не просто любила смотреть, как выступает ее дочь, но обожала шоу как таковые. Еще учась в средней школе, она всегда ходила на шоу талантов и концерты в местных ресторанчиках. Первое настоящее представление, на которое она попала, состоялось много лет тому назад, еще до мини-альбома, до первого альбома, до всего на свете, когда Грета пригласила ее прилететь в Сиэтл на свое короткое выступление в маленьком, но восторженном зале. В то время Хелен все еще была школьной медсестрой и с удовольствием рассказывала всем – водителям такси и официантам, гостиничным клеркам и другим музыкантам, что у нее весенние каникулы. Грета встретила ее в аэропорту и предложила пройтись по магазинам, чтобы подобрать для нее что-то более подходящее для концерта, чтобы она не выделялась среди публики. Но Хелен, конечно же, настояла на том, что наденет свои любимые брюки цвета хаки, кардиган и мокасины.
«Я не против того, чтобы выделяться, солнышко, – жизнерадостно сказала она. – Так ты всегда найдешь меня».
В тот вечер народу на концерте было не слишком много, может, человек двести. Но стоило Грете выйти на сцену, как она увидела, что ее мама была права. Вот она, сидит в первом ряду – в очках в тонкой оправе, с короткими седыми волосами и удобных туфлях – и сияет улыбкой посреди моря учеников колледжей и хипстеров, одетых преимущественно в черное. Когда их взгляды встретились, Хелен улыбнулась и подняла какую-то маленькую белую табличку. Грета исполняла в этот момент сложную импровизацию, но когда песня закончилась, она сделала несколько шагов вперед и, прищурившись, попыталась прочитать, что на ней написано.
«МАМА ГРЕТЫ» – было выведено на табличке заглавными буквами.
Она рассмеялась, ее настроение сразу улучшилось. Она подошла к микрофону: «Леди и джентльмены, – сказала она, – сегодня здесь моя мама. Вы легко узнаете ее. У нее в руке табличка».
Хелен просияла, а довольные фанаты захлопали и начали фотографировать ее, один из снимков стал на следующее утро популярен в твиттере: миниатюрная женщина в вязаном свитере в битком набитом клубе гордо сжимает в руке табличку и радостно улыбается стоящей на сцене дочери. Снимок понравился интернету, и неделю спустя Хоуи пришлось отвечать на удивительно большое число просьб об интервью с «мамой рок-звезды». Хелен отклонила их, потому что «должна была дочитать книгу для собрания читательского клуба», и Хоуи послал Грете снимок ее ответа с подписью: «Твоя мама – просто улет».
После чего это стало традицией. Если у Хелен, у которой еще не было обязанностей бабушки, выдавалось свободное от работы в школе время, Грета организовывала ей поездки на свои концерты, и Хелен неизменно появлялась на них с самодельной табличкой. Она побывала в Миннеаполисе и Орландо, Денвере и Лос-Анджелесе, Хьюстоне и Нашвилле. В Кливленде кто-то пролил на табличку пиво, и Хелен сделала новую, на этот раз ламинированную. Фанатам не наскучивало это.
В марте, когда Грета приземлилась в Колумбусе и обнаружила, что опоздала: ее мама умерла, когда она была в воздухе, – она сразу поехала домой. Конрад и Эшер еще были в больнице и разбирались с документами – смерть оказалась хлопотным делом, и потому дом был
