Тетушка ждет меня у распахнутой двери. Наверное, слышала машину и выглянула в окно.
«Ах, я поздно вспомнила о ней! Уже на рассвете. По дороге обратно. Я нехорошая все же! Заставить так волноваться пожилого человека… Она ведь всерьез считает, что ответственна за меня, — я немного смущена, однако через секунду восстает дух противоречия. — Но могу же я позволить себе раз в сто лет настоящее чувство! Я не хочу отчитываться! Я так устала».
Последние ступеньки преодолеваю едва не со стоном.
На тетушке лица нет.
— Лена, что случилось?..
«Кажется, впервые она назвала меня Леной».
— Все хорошо, тетя.
— Ну как же хорошо? — всплескивает она руками. — Ты не ночевала дома! И я ночь не спала. Уж не знала, что и делать. Бросаться на поиски? Но куда? Куда звонить? В милицию? Дочка, милая, я всю ночь ворочалась. Я вскакивала с постели на каждый скрип тормозов и подходила к окну. Ты меня не жалеешь, старую…
Виновато кивая, прохожу в прихожую:
— Ах, тетя Оля, я так устала — просто нет сил. Потом поговорим. Ладно? Потом…
— Но где ты была? — тетя хлопает дверью, обиженно звякают замки.
— Все хорошо. Потом. Долгий разговор, — у меня сами собой закрываются глаза; давненько (не могу и припомнить — когда) проводила я бессонные ночи.
Тетка не выдерживает:
— Но ты одно скажи: с тобой хоть все нормально? Я имею в виду…
Тетушка замолкает, подыскивает слова.
Я, вредная, жду. Мне даже становится любопытно: слова-то явно не простые. Снимаю туфли.
Будучи не в силах сформулировать вопрос, тетя многозначительно поясняет:
— Ну, ты понимаешь, что я имею в виду.
— Не мучься, тетя! Я с ним не спала. Он хороший человек!
Тетя (с видимым облегчением) иронизирует:
— Как будто спят только с плохими.
Я улыбаюсь:
«Действительно! Ляпнула! И это я — литератор!»
Потом рассказываю:
— Мы были на море. Далеко-далеко отсюда… О, это был волшебный сон! Мы бросали камушки в воду…
— Камушки? — у тетки написано на лице, что она мне не очень-то верит.
— Да, камушки. И вообще: вели себя, как примерные школьники. Нечего волноваться.
Я стаскиваю с себя платье и бросаю его на спинку стула. Подхожу к постели и ничком падаю на нее. Все тело от усталости гудит — будто я отработала смену в кузнечном цеху.
Тетушка говорит мне в спину:
— Какая ты все-таки красивая у меня, племянница…
«Слава Богу! Она успокоилась. А мне урок: не забывай про близких, когда тебе хорошо; лучше забывай о них, когда тебе плохо».
Это последняя моя мысль. Отчетливая мысль.
Тетушка любезно накрывает меня прохладным покрывалом, и я проваливаюсь в небытие…
В этом небытии есть море. А главное, будто бы есть Саша. Кто-то говорил, что есть. Я оглядываюсь и не вижу. Но это сон. Мой сон! И в нем будет все, что я захочу. Я страстно хочу, чтобы Саша тут был. А он уже и есть. Только стоит у меня за спиной. Поэтому я не сразу его замечаю. Но вот замечаю наконец… Нечто золотое сверкает в небесах. Может, это знамение, которого я жду. Присматриваюсь. Это падает волос — мой золотой волос. Почему золотой, если я всегда была шатенкой? Оставляю этот вопрос без ответа. И вопрос, и ответ сейчас не так важны. Важно другое: мой золотой волос падает Саше на плечо. Сердце мое замирает. Стряхнет Саша волос или не стряхнет? А он уже взглядывает на волос. Конечно, не заметить его трудно. Он, золотой, блестит ослепительно — так, наверное, блестело перо жар-птицы. Саша осторожно берет его. Но я чувствую, будто он берет меня — за плечо.
И зачем-то трясет…
— Вставай! Уже полдень! Хватит дрыхнуть, красавица.
С невероятным трудом раскрываю глаза.
Тетка, вредина, стоит надо мной. Позади нее окно залито солнцем. Окно сейчас — как теткин нимб. Моя тетка сейчас — богиня, которая так и светится вся.
— О Господи! — сетую я. — Не дала досмотреть…
В левой руке у богини ложка с кашей. Дежурная овсянка. Богиня пробует кашу, задумчиво причмокивает и бодрым голосом произносит:
— Вставай, Аленка! Телефон разрывается. Полдня ничего делать не дает. Вера звонит, твой Саша уже дважды справлялся. Один раз звонил Константин. Очень извинялся. Он что, еще раз приходил?
Мысль возвращается из сна позже меня.
«Вера — душевная подружка. Саша — сердечный дружок. Он — нежный сон мой».
Имя Константина действует на меня пробуждающе. Это имя сейчас — ушат холодной воды.
Я открываю глаза. Тетки в комнате уже нет. Остался только запах каши.
«Константин! Если разобраться, ты хороший парень. Но ты из моего кошмара. Не звони мне, не ходи за мной. Как ты этого не можешь понять! На что надеешься?»
Я иду под душ. Под струями воды совсем оживаю. Становлюсь бодрее, сильнее. И чувствую теперь, что ужасно голодна. Я съем сейчас два… нет, три… пожалуй, четыре бутерброда с колбасой или паштетом и теткину кашу. Я и саму тетку съем, если она не даст мне каши!
Выхожу из ванной, а уж тетушка тянет мне трубку. Кто-то звонит.
— Кто? — шепчу я с замиранием сердца.
— Вера.
«Хорошо, что не Константин! Говорить с ним на голодный желудок… У меня не хватит сил!»
Я беру трубку:
— Алло!
— Ленка! Ну ты даешь! С ума сошла…
Я прямо вижу, как Вера танцует у телефона. Не могу понять, о чем она.
— Почему?
— Ты вчера была на концерте?
— Была, — я в некоторой растерянности.
Я всегда в некоторой растерянности, когда мимо меня проплывает что-то важное.
Вера продолжает:
— А Любашу видела?
— Видела… издалека.
— А что ты ей сказала? — допытывается Вера. — Только говори правду, не увиливай.
— Ничего не говорила. Я же видела ее издалека.
После некоторой паузы Вера объявляет:
— Со вчерашнего вечера она ненавидит тебя. Говорит, что ты строила ее кандидату глазки.
У меня от этих слов темнеет в глазах.
— Но почему?.. — я осекаюсь. Не ожидала, что кто-то проведет запрещенный прием.
«Я же взглянула на него только вскользь. Это он на меня пялился, пока Люба строила глазки Саше. И это, если на то пошло, исключительно мое право — ходить в наступление. — Тут я припоминаю вчерашний вечер, и кое-что для меня проясняется. — Вот, значит, где кроется причина их ссоры! Но разве можно все так переворачивать — по существу перевирать?»
Я сейчас злая… Гнев захлестывает меня. Так и подмывает сказать Вере, что я в гробу видела Любашиного блудоглазого кандидата. Но если я скажу так, то мало что будет отличать меня от Любаши… Почему-то с некоторых пор я не могу позволить себе такой роскоши — доверяться одной, самой прямой извилине и ударять правдой-маткой в лоб, будто молотом. Я уже имела возможность убедиться и на своем опыте, и на опыте своих подруг, что такая тактика ни к чему хорошему не приводит. Никогда ни про кого не надо говорить дурно. Каждый сам заявит о себе, не замедлит. И еще я имела счастье усвоить в своих литературных мытарствах одно важное правило: тебе тревожно — смейся, тебе больно — смейся, ты умираешь уже — смейся…
