— Вот и чудесно! Который теперь час? Двадцать пять пятого? Ну, скажем, если мы побудем здесь до пятнадцати минут шестого?
— Мне хватит двадцати пяти минут. Обычно мы закрываем в пять.
Наоми и миссис Эштон поднялись наверх, в зал, а Джонни задержался еще со мной внизу.
— Вы по-прежнему живете в Ричмонде? — спросил я его.
Он покачал головой.
— Нет. В прошлом году умерла тетка Наоми: у бедняжки случился удар, и дом пришлось продать. Наоми получила какую-то долю от продажи, и мы сняли квартирку на Бромптон-роуд. Квартирка — это, конечно, громко сказано: комната, крохотная кухня и ванная.
Бромптон-роуд, подумал я. К сожалению, это совсем близко от Челси. Я спросил, по-прежнему ли он работает у своего члена парламента.
— О да, конечно. Он недавно уехал за границу, и я фактически бездельничаю. Только поэтому мне и удалось выбраться сюда. Послушай, Клод, старина…
— Что?
— Давай договоримся: кто старое помянет, тому глаз вон.
— Ладно, согласен.
— Я рад, что и ты такого же мнения. Не думай, что я все забыл. Мне немалого стоило прийти сегодня, ей-богу. Чем больше думаешь, тем чертовски сложнее все кажется… И все же я ужасно рад… — Он смотрел на меня застенчиво и робко, а голос его, казалось, просил о чем-то и увещевал. Он был тихим, задушевным, просительным. — Расскажи мне о вас. Как Хелена?
— Хелена умерла месяц назад, — ответил я. Я плохо себе представлял, как он воспримет это известие. Но он почти никак не реагировал, лишь лицо его стало серьезным. Он, как положено, помолчал некоторое время, а потом промолвил еще более тихо и задушевно:
— Мне очень жаль. Что еще я могу сказать? Что здесь вообще можно сказать?
— Ничего.
— Как это произошло? Она была больна?
Я рассказал ему.
Наконец он воскликнул:
— Нет, этого не должно было случиться с Хеленой! Это просто невозможно. Она была необыкновенной женщиной. — И, повернувшись ко мне спиной, слегка втянув голову в плечи, он стал медленно подниматься по ступеням. Это был эффектный уход. Джонни ничуть не переиграл. Через секунду до меня донеслись приглушенные голоса и восклицания Наоми: — Нет, Джонни, не может быть! — Затем наступила тишина. Я услышал, как Элен Эштон сделала какое-то замечание о картине. И неожиданно донесся молодой и веселый смех Филда; так мог смеяться только беззаботный и счастливый человек.
Когда я запер галерею, они повели меня в маленькое кафе на Брутон-стрит. Филд был в меру сдержан, но не настолько, чтобы испортить остальным настроение. Он заговорил с присущей ему нервной горячностью о вещах, которые могли меня интересовать. Он недавно побывал в Париже и сейчас находился под впечатлением философии экзистенциалистов.
— Важно только то, что существует здесь и сейчас. Это главное, насколько я уловил, — добавил он с характерной для него нарочитой неуверенностью, я довольно невежествен, когда речь идет о всяких высоких материях. Я, разумеется, стараюсь разобраться, понять, но не всегда удается сразу, ты ведь меня знаешь, Клод. Опыт данной конкретной минуты, в данном конкретном месте. Что еще? Что-то о долге и ответственности, об умении понимать и принимать. Элен, я верно говорю? Она в этом разбирается, Клод. Она умница и не последний человек в министерстве торговли — само воплощение «революции управляющих»[7], можешь мне поверить. Там иначе нельзя.
— Ты говоришь ерунду, Джон, — заметила Элен Эштон. Ее приятный, мягкий голос вдруг прозвучал очень твердо и чересчур громко, но именно это заставило меня впервые по-настоящему внимательно посмотреть на нее.
Она сняла шляпку, сославшись на то, что она ей мала и стягивает голову, и теперь при свете лампы, стоявшей позади нее и бросавшей яркий сноп света через дыру в розовом шелковом абажуре, я увидел ее лицо и необыкновенно изящную маленькую головку.
У нее был нежный длинный рот, не казавшийся крупным благодаря тонким губам, нос, пожалуй, с немного высокой переносицей, серые глаза, темные брови и ресницы. Лоб, высокий, крутой, как на портретах старых фламандских мастеров, придавал ее лицу какую-то удивительную строгость и чистоту. Она знала это и стягивала светло-каштановые мелко вьющиеся волосы в тугой пучок на макушке, оставляя открытыми лоб, шею и уши. Она казалась лишенной ярких красок, почти бесцветной: кожа, глаза, волосы — все было бледных, приглушенных тонов. Однако ее внешность производила впечатление чего-то гармоничного и законченного.
Я, должно быть, слишком пристально смотрел на нее, ибо, заметив это, она смутилась. Открыв сумочку, она порылась в ней и, едва ли отдавая себе отчет в том, что делает, вынула колье из небольших металлических пластин разной величины, напоминавшее круглый воротничок или ошейник, и застегнула его вокруг длинной тонкой шеи.
— Только сегодня утром взяла его у ювелира, — смущенно улыбнувшись, объяснила она, обращаясь к Наоми, и совсем забыла о нем. Без него я чувствую себя полуодетой.
Это колье в стиле греко-римских античных украшений буквально преобразило ее, еще больше подчеркнув изящество точеной головки, теперь существующей как бы отдельно от ее тела.
— У меня тоже было нечто в этом роде, — заметила Наоми, и они погрузились в разговор о ювелирных изделиях и их практической недоступности в наши дни.
Филд, которому наскучило их слушать и не терпелось продемонстрировать мне необычайное остроумие и образованность своей приятельницы, снова принялся расхваливать Элен Эштон и рассказывать о ее работе в министерстве.
— Что бы твой Эйрли делал без тебя? Это ее начальник, Клод. Ведь если говорить откровенно, так это он работает под твоим началом, Элен. А раз ты командуешь Эйрли, значит — и всем министерством.
— Ну это уже сущий вздор, — запротестовала Элен. — И не вздумай говорить о книге Бернэма, Джон, ведь ты ее даже не читал.
— Да, я теперь почти ничего не читаю, — с искренним сожалением произнес Джонни. (Насколько я знал, он был одним из самых начитанных людей, каких мне доводилось встречать, и гораздо более эрудирован, чем я, но он вечно жаловался на собственное невежество и неосведомленность.) Пока мы ужинали, он болтал всякий вздор, стараясь казаться прежним Джонни, каким я знал его год назад. Но произошедшая в нем перемена была столь же разительной, как и перемена в Наоми.
Я спросил, доволен ли он работой.
— У нее есть свои положительные стороны — она интересная, живая, иногда носит конфиденциальный характер, и это льстит самолюбию. Связана с разъездами. Короче, в ней есть все, за исключением материальной обеспеченности. Однако…
