Они были просто счастливы!
Сейчас, лежа без движения в своей темнице и держась за руку Стива, Энни снова пыталась вдохнуть жизнь в картины прошлого.
В конце того года Мартин уехал работать в Милан. Она вспомнила, как провожала его в аэропорт и, когда он обнимал ее, прятала заплаканное лицо в складках кожаного пальто. Так закончился начальный этап их совместной жизни, и целых два года они были вдали друг от друга.
Годы разлуки с Мартином Энни провела в странном состоянии полусна-полуяви. Из его писем из Италии, своих грез и памяти об их любви она соткала прозрачный кокон, невидимо, но прочно отделивший ее от окружающего мира. Она заканчивала свою учебу, немного подрабатывала и много мечтала. На узкой улочке в Вест-Энде, недалеко от большого супермаркета Энни сняла квартиру, сама покрасила стены в салатный цвет, повесила на стену старенький гобелен, напоминавший ей детство, и поставила на столик фотографию Мартина, улыбающегося на фоне Колизея. Здесь она проводила большую часть своего времени, гуашью и акварелью на небольших листах ватмана писала картины, которые были своеобразными иллюстрациями к письмам Мартина: горы в дымке цветущего миндаля, развалины языческих храмов, синее море с белыми парусами рыбацких лодок, забавные серые ослики, нагруженные корзинами винограда, и смеющиеся мальчишеские рожицы. Бывало, неожиданно для нее самой, ощущения другой жизни, бурной, страстной, возникали в глубинах подсознания, и тогда краски взрывались фантастическими фейерверками, изломанными линиями и уносящимися в неизвестность спиралями. И словно испугавшись самой себя, она убегала в дом матери, где так уютно пахло свеженатертыми полами, где так привычно и мирно текла упорядоченная размеренная жизнь. Энни никому и никогда не показывала эти свои работы. Впрочем, она догадывалась, что и занятия живописью придется забросить, когда начнется настоящая семейная жизнь с Мартином и появятся дети. А в том, что именно так все и произойдет, Энни никогда и не сомневалась.
Иногда реальная жизнь врывалась в ее маленький мирок. Приходили друзья и уводили в шумные студенческие кафе, на концерты современной музыки или на веселые пикники в предместьях Лондона. Энни никогда не отказывалась от развлечений, но неизменно возвращалась в свою комнату, где ее ждал мольберт в углу и новые письма Мартина на столе.
Сейчас она словно наяву видела мягкий свет лампы, бахрому на абажуре, – и легкая судорога исказила ее лицо. Возможно, это была улыбка. Мысленно Энни снова совершила путь по всем улочкам, которые вели к ее дому, находящемуся недалеко от супермаркета, превратившегося сегодня в гору каменных обломков, нависшего над ней и прижавшего ее к земле, как бабочку к стеклу. Словно наяву увидела она крошечную квартирку, мягкий свет лампы, бахрому на абажуре, – и легкая судорога исказила ее лицо. Возможно, это была улыбка…
Через два года Мартин вернулся из Италии, и они с радостью убедились, что им хорошо и удобно друг с другом, как бывает удобно после наступления холодов одеть старое зимнее пальто, что все лето провисело на вешалке в шкафу. В скором времени они обручились. Их родители встретились, обменялись визитами, побывали друг у друга в гостях, в домах, похожих, как близнецы. Они одобрили выбор своих детей и были искренне рады, что те, наконец-то, нашли свою судьбу. А еще через год, когда все ее помыслы были заняты Мэттью, когда противоречивые чувства боролись в мятущейся душе, Энни вышла замуж за Мартина.
– Я думала, что доброта и понимание всегда будут с нами в нашем доме, – задумчиво сказала она. – В общем-то, все так и вышло…
– Ты очень счастливая, – отозвался Стив.
Его слова заставили ее повернуть к нему голову, насколько это было возможно.
– Почему же тогда сейчас мне так горько и стыдно?
Стив помолчал. Он почти не рассмотрел эту женщину сегодня утром у той злополучной двери за минуту до взрыва. Сколько времени они тут пролежали, сопротивляясь боли и ужасу смерти, рассказывая о своих судьбах? Теперь он знал ее лучше, чем когда-то свою жену, лучше, чем сможет кого-нибудь когда-нибудь узнать. Если только доведется с кем-нибудь встретиться…
– Тебе нечего стыдиться, Энни.
– Нет, я сделала слишком легкий выбор, – снова горестно повторила она. – А теперь уже поздно что-то изменить. Я чувствую, что все потеряно… И для меня, и для Мартина.
Энни не могла плакать – она слишком устала. Только уголки глаз жгло от выплаканных слез. Это был совсем крохотный участок ее тела, который еще продолжал жить. Да такой же маленький участок мозга упорно боролся за жизнь, заставляя ее продолжать разговор со Стивом.
– Никогда нельзя терять надежду, – он постарался придать своему голосу уверенность.
– Может быть… Но нам с мужем слишком поздно начинать все сначала.
– Энни, скажи мне, если бы не произошла эта катастрофа, если бы мы не оказались здесь, ты бы захотела, ты бы попыталась изменить свою жизнь? – Подумав буквально секунду, Энни ответила:
– Пожалуй, нет. Я бы… я бы прошлась по магазинам, проведала маму, вернулась бы с покупками домой. Спрятала бы от мальчишек подарки, приготовила ужин. Потом мы с Мартином уложили бы детей спать, а сами сели бы ужинать, как делали это каждый вечер.
Делали… Вот и собраны все кусочки мозаики, все фрагменты их совместной жизни. Она тщательно соединяла их в целостную картину, преодолевая боль в израненном теле и кошмары небытия, и вот эта работа завершена. Вот они все перед ней, словно многоцветный ковер, яркие, полные жизни.
– Тебе нечего стыдиться, – убежденно повторил Стив. – Ты любишь свою семью, воспитываешь детей, у тебя свой дом, где всем тепло и светло. Это такие нормальные, естественные и такие восхитительные вещи! Держись за все это.
– Держись за это, – эхом отозвалась Энни, и вдруг резко, непримиримо добавила: – Нам всем должно быть стыдно! За неслучившееся, за потерянное в суете, за трусость, да мало ли за что!
Стив почувствовал, как близка она ему. Даже прикосновение ее холодных пальцев было для него дороже и важнее, чем многое в той, прошлой жизни.
– Энни, милая, ведь и мне стыдно. И причин тому тысячи. Мне стыдно за свое отношение к людям, за прагматичность, за некоторые деловые качества. Господи, а сколько я лгал! Да я же всем лгал: и бабушке, своей доброй старой Нэн, и Кэсс, и Викки, – всем, кого знал, о ком должен был заботиться.
Энни слышала его прерывистое дыхание, слышала, как он с натугой втягивает в себя спертый воздух.
– Мне стыдно, что я никого никогда по-настоящему не любил. Если бы сегодня ничего не произошло, так и прожил бы еще лет сорок, никому не принося счастья. А ты еще говоришь, что тебе стыдно. Горечь в его голосе резанула ее, как физическая боль.
