Здравствуй, операционная на космическом корабле!
Безлико. Стерильно. Жужжит. Мигает.
Я скептически скривилась.
Так вот ты какой оказывается, Алан Арье. Бездушный робот с хромированными внутренностями? Кибернетический организм с гипертрофированной ненавистью к людям?
И почему я не удивлена?
— А здесь неплохо смотрелся бы мой Цветок, — осмотрев широкий подоконник, сообщила я его белому халату, что одиноко висел на вешалке.
Ведя пальцем по блестящим поверхностям приборов, я не спеша прогулялась туда-сюда. С любопытством позаглядывала в ящики, что сами закрывались с мягким стуком. С интересом попялилась в таблицы, развешенные по стенам. С опаской покосилась на пробирки, что тряслись, качались, вращались, просто стояли — и во всех была кровь, кровь, кровь.
— Фу-у! Бе-е! — захлопнула я холодильник, увидев знакомую коробку. — Так я тебе, оказывается не бухло, а кровь привезла, чёртов ты извращенец.
И, крутанувшись на месте, зашла в кабинет.
Повесила сумку на спинку стула, явно такого же инопланетного происхождения, как и всё остальное. И довольно распрямила плечи, когда умное кресло словно приняло форму моего тела.
— Посчитаем, состоятельные кроты? — стукнула я пальцем по клавише пробела на компактной клавиатуре и скривилась, увидев заставку с какой-то химической формулой, похожую на четыре мотка спутанных ниток и, конечно, окошко пароля. — Да кто бы сомневался, мистер Запущенная Паранойя! Да не очень-то и хотелось, — опустила я голову вниз и открыла ящик стола.
Бумажки, бумажки, бумажки. Перебирала я распечатки с цифрами, рисунки графиков, листы, от руки исписанные формулами.
— А это что? — выдернула из середины прозрачный пакет файлика и непонимающе уставилась на фотографию.
Крупным планом в альбомной ориентации была сфотографирована верхняя часть женского туловища от ключиц до ткани, прикрывающей грудь. Поперёк большими белыми буквами, словно нарисованными в фотошопе, написано слово «СУКА».
Нарисованными… или просто обведёнными?
Боясь своей догадки, я оттянула на груди футболку.
Долго смотрела на порезы.
А потом вытащила все листы. И разложив их на столе подряд, в ужасе зажала рот.
Четыре разных эскиза. Четыре рисунка. Четыре варианта. И на каждом из них выделенное слово по-разному, но словно растворяется в переплетении линий и искусных завитков, превращаясь из оскорбления в узор. Просто узор.
— Сука? — включив фронтальную камеру, дрожащими руками я навела на грудь телефон.
Но сколько ни старалась, в зеркальном отражении, в переплетении воспалённых, красных, опухших, прихваченных коркой, некрасиво заживающих линиях шрама, проклятое слово так и не увидела.
Потому и не увидела, что не должна была?
Закрыла лицо, упёрлась локтями в колени. И не заплакала.
Хотела, очень хотела бы смыть слезами и груз с души, что теперь лежал там неподъёмным камнем из-за папы, и обиду, что меня заклеймили как шлюху, а у меня и мужчины ни разу не было. И позор, с которым мне всю жизнь предстояло бы жить, с ненавистью глядя на своё обезображенное тело, если бы…
Если бы Он не сделал для меня так много.
Ведь он спас мне не только жизнь.
Он сумел сохранить для меня большее — будущее, жизнь, что ждала меня впереди после моей Хиросимы.
Потому и не отвёз в больницу. Потому и орёт, ненавидит, лечит и… терпит.
Спасибо! — написала я на листе, где был «мой» рисунок, а тот, где было написано «СУКА» засунула в сумку.
И слёзы всё же потекли.
Я знаю, Алан, ты хотел, чтобы я этого не узнала.
Надеялся, что моя трагедия будет невелика.
Но Хиросима не бывает маленькой или большой.
Хиросима она всегда Хиросима.
И это была моя.
Я вытерла слёзы. Оглянулась в дверях, прощаясь. И решительно пошла дальше по коридору.
Глава 27. Ника
Идти по прохладным переходам лаборатории было куда приятнее, чем по жаре на улице. Раз подъездная дорога повернула налево, логично предположила я, гараж наверняка имеет вход со стороны дома, и тоже уверенно повернула налево.
Потом снова налево — другого прохода там не было. Уверенно сбежала по ступенькам вниз. Прошла в очередные двери.
И вместо гаража оказалась лицом к лицу с худшим из своих кошмаров.
— Ника?
Я услышала своё имя. Но осознала происходящее не сразу.
Как не сразу и поняла, что всё это происходит наяву.
Не знаю, сколько времени простояла в оцепенении.
Не знаю, какими причудливыми путями шёл сигнал с сетчатки моих глаз в мозг, прежде чем воткнулся в него с неумолимостью клинка. Когда из памяти, из каких-то далёких подкорковых структур, словно злые птицы с дерева сорвались все пережитые мной ужасы последних дней и вонзились острыми клювами прямо в грудь.
Прежде чем я охнула и попятилась.
— Ты? — произнесла я, не слыша своего голоса.
Не видя перед собой ничего, кроме картинок, что замелькали перед глазами.
— Ярослав, — протянул он руку... улыбнулся, откинул со лба чёлку…
— Ника! Ника, да подожди ты!.. Я затормозила, опустила стекло…
Коридоры, стены, потолки… Я вырываюсь…
Удар… Его голос, фонящий сквозь заложенное ухо…
Сумка скатилась с плеча, грохнув об пол, и я рефлекторно схватилась за грудь с порезами.
— Ника, — его руки легли ладонями на стекло.
И это стекло, что нас разделяло, я тоже заметила только сейчас.
Это было даже не одно стекло, а стеклянная или пластиковая коробка, что-то вроде прозрачного бокса, с круглыми дырками поверху. С кроватью. Закрытым окошком, через которое, видимо, подают еду.
— Ника! Подожди! Выслушай меня! Пожалуйста!
Он говорил, быстро, бегло, словно боялся, что я уйду.
И в этот момент меня будто включили.
— Пожалуйста?! — я шагнула вперёд, вместо того, чтобы отступать. — Ты сказал «пожалуйста» ?! Ты, жалкий трус, что стоял и смотрел, как меня вытаскивают из машины. Что ржал громче всех, когда меня несли убивать. Срывал с меня одежду и похотливо таращился, когда меня привязывали к кровати. Ты просишь меня «пожалуйста»?
Я задохнулась от нахлынувших чувств.
— Ника!
— Заткнись! Заткнись, мерзкий ублюдок! Подонок! Мразь! — выкрикивала я, срывая голос. — Где был ты, когда я просила «пожалуйста»? Когда умоляла меня отпустить? Где? Дрочил в сторонке, расстегнув штанишки?
— Ника! Ника, послушай меня!
— Нет, я не буду тебя слушать. А знаешь почему? Потому что сейчас я должна быть мертва. Должна кормить червей, прикопанная где-то там, в старых загонах у скотобойни. Меня уже не должно быть. Я не могла бы тебя услышать, даже если бы захотела. Я жива не благодаря тебе. Не ты меня спас и помог. Не ты привёз в свой дом и лечил. Но я жива. Вопреки вашим планам — жива. И единственное, чего я сейчас хочу — не слушать тебя, урод, а, чтобы это ты был там закопан вместо меня. Ты и твои сраные дружки. Чтоб ты сдох, Ярик! Что вы все сдохли!
Я плюнула в стекло.
Он рефлекторно дёрнулся и закрылся перебинтованной на запястье рукой. Прикрыл свою смазливую разбитую харю, но не отошёл.
— Жаль, что тебя отделали так слабо, мудак!
— Не слабо, просто били не по лицу, — смотрел он на меня хмуро и внимательно, словно что-то обдумывал.
— Ах, не по лицу! — я сжала кулаки. — Тогда надеюсь тебе отбили, что надо! И ты сдохнешь тут в муках! Сгниёшь в собственном дерьме. Будешь жрать его, гадина, давиться, корчиться от боли и отвращения и жрать, подыхая…
— Ника, — пытался он меня перебить.
— Заткнись, сука! Я сделала бы именно так. И очень рада, что тебя не отпустили. Что ты именно здесь. И что мы снова встретились, мразь! Я даже рада, что ты не сдох раньше…
— Прости! Слышишь, прости! Прости!!! — заорал он, перекрикивая меня. — Я не хотел, чтобы так вышло! Не хотел!
— Как так?! — заорала я громче него.
Его лицо исказила злоба. Губы скривились и дёрнулись. Глаза нехорошо блеснули. И я уже готова была услышать, что сама во всём виновата, ведь именно так говорят всем жертвам насилия их насильники, но он неожиданно осёкся.
