— Это правда, я не считаю, что ты заслужил, чтобы у тебя был сын, — согласно киваю.
Наверное, я перегибаю палку. Тимур похож на проснувшийся вулкан — внутри кипит лава, снаружи пока все целое, но пепел уже выплевывается из жерла, и нужен лишь толчок, чтобы раскаленная магма вырвалась из глубин через прорывы и трещины. Но остановиться уже не могу.
— Ты не имеешь права меня упрекать, Тимур. Ты мне никто. Ни муж, ни опекун, ты всего лишь мой бывший любовник, — тщательно подбираю слова, чтобы ударить побольнее. — Да, я не захотела тебя ждать и вышла замуж за Алекса. Он достойный человек в отличие от тебя. И ему в голову не придет вынуждать женщину жить с ним через шантаж и угрозы. Но ведь ты такой, Талеров, ты по-другому не умеешь. А я не могу допустить, чтобы моя семья оказалась на улице, поэтому приехала. У меня мало времени, Тимур, так что поторопись.
Все-таки не выдерживаю, на последних словах мой голос дрожит, и я отворачиваюсь как будто для того, чтобы развязать пояс. Щеки лихорадочно горят, так хочется остудить их, но ладони у меня тоже горячие. Опускаю голову и расстегиваю молнию на платье.
Стягиваю с плеч бретели, и платье ложится у ног шелковым облаком. Переступаю через него, делаю шаг к Тимуру. Смотрю ему в глаза и начинаю снимать бюстгальтер.
Лава прорывается изнутри и с грохотом сносит кратер вулкана. Тимур вскакивает, хватает меня за плечи и толкает к стене. За запястья припечатывает к стенке, а сам наваливается всем телом.
Мы оба дышим как бегуны на супермарафонской дистанции. Его лицо совсем близко, глаза горят как факелы, он наклоняется еще ниже, и я отворачиваюсь. Точно так же, как я отворачивалась от Алекса, когда он хотел меня поцеловать.
— Нет, Тимур, — говорю сквозь сцепленные зубы, — я не целуюсь просто так. Только с тем, кого люблю.
И съеживаюсь от того, какой яростью полыхает его взгляд. Если он меня сейчас убьет, то виновата в этом буду только я сама. Но я не хочу, чтобы он решил, что я его боюсь. Поднимаю голову и смотрю в горящие потемневшие глаза.
— Отпусти меня, Тимур. Я больше не люблю тебя.
* * *
Не могу, не могу я ее отпустить, даже руки разжать не могу, хоть и понимаю, что веду себя как скот. Нельзя было бросаться на нее, нельзя было даже пальцем ее трогать. Но скажите это моему пальцу. И как было удержаться, когда она переступила своими стройными ножками через сброшенное платье и сверкнула своими большими глазищами?
Хорошо не дал ей совсем раздеться, прижал к стене, и теперь меня сносит от такого желанного запаха. От нежной белой кожи и шелковых волос, которые щекочут лицо, когда я наклоняюсь совсем близко.
Голову кружит, пол вокруг качается, а она смотрит мне прямо в глаза, и слова хлестко стегают воздух будто звучные пощечины.
Отпусти.
Не люблю.
— Нет, — выговариваю четко, вглядываясь в черноту бездонных глаз, — я тебя не отпущу, Доминика.
Она нарочно меня провоцирует, я это понимаю, но ничего не могу с собой сделать. Меня кроет, как только я слышу о том, какой порядочный и достойный Рубан.
Сейчас, сейчас я тебе все покажу, сладкая. Ты узнаешь, какой твой муж достойный человек. Бывший муж. Только еще немного подышу тобой, поймаю губами прядь одуренно пахнущих волос, потрусь щекой об атласную кожу. Боги, как же я соскучился по своей девочке…
Но Доминика снова отворачивается и, клянусь, если бы сейчас здесь был Рубан, я бы его убил. Плевать мне на все договоренности, просто убил бы за то, что эти два с половиной года он имел то, что принадлежит мне.
— От Рубана ты тоже так отворачивалась, когда он тебя трахал? — цежу сквозь зубы, и из-под длинных черных ресниц снова высекаются молнии.
— Нет. Он не ты.
— Да, он не я, — вдавливаюсь бедрами и удовлетворенно сглатываю, поймав пробежавшую по хрупкому телу дрожь. — Я бы скорее сдох, чем продал женщину, которую люблю. И родного сына.
С трудом заставляю себя оторваться от женщины, которую хочу так, что искры летят из глаз. Пах болезненно ноет и тянет. Внутри желание взять ее прямо здесь — каких-то два движения, всего лишь высвободить себя и отодвинуть полоску белья — борется с голосом разума. Который, скажем прямо, язык не поворачивается назвать светлым и незамутненным.
Если я сейчас это сделаю, она меня возненавидит.
«А если не сделаешь, будешь лохом, она тебя и так ненавидит, ты ничего не потеряешь».
Встряхиваю головой, разгоняя творящийся в голове треш, и отталкиваюсь от стены обеими руками. Я гребанное дно, но не полное днище. Я никому больше не позволю притронуться к Доминике, но и сам к ней не прикоснусь. Пока она сама не попросит.
— Я позвал тебя не для этого, Ника, — говорю все еще сипло, но уже не как доходной астматик. — Твой муж по понятным причинам не осмелился озвучить тебе достигнутые нами договоренности. Поэтому я взял эту благородную миссию на себя.
Иду к столу, достаю подписанные Рубаном бумаги и веером расстилаю их перед Доминикой.
— Что это? — побелевшими губами спрашивает она.
— Это то, на что подписался твой муж, этот достойный человек. Смотрим по пунктам. Пункт первый — развод. Он обязуется развестись с тобой в самые сжатые сроки. Второе — он отказывается от отцовства в отношении малолетнего Тимофея Рубана в мою пользу. Взамен этого Рубан становится единоличным владельцем ресторана и получает долю в компании-франчайзере.
Ника молча рассматривает бумаги, где стоит подпись ее бывшего мужа. Да, он все подписал. И не особо упирался, но я не стану об этом говорить. Наконец она поднимает на меня свои большие глаза, и я вижу там слезы.
— Но в ресторан вложены и мои деньги, Тимур, — ее голос дрожит, хоть моя девочка мужественно пытается справится с собой.
— Ты продашь мне свою долю, Доминика, — выкладываю перед ней следующий лист, — я погасил кредит, который ты брала для первоначального взноса. Ты больше ничего не должна.
— Но зачем тебе это, Тимур? — вырывается у нее всхлип. — Ты хочешь отомстить, выбросив меня на улицу с двумя детьми?
Даже я цепенею. Это же за какого урода надо меня держать? Молча выкладываю последние бумаги, Ника видит заглавный лист, и ее глаза становятся еще больше.
— Что это, Тимур? Брачный договор? И… запрос на усыновление? Ты хочешь усыновить Тимофея?
— А ты думала, я его забираю у Рубана, чтобы продать на органы? — не удерживаюсь от едкого, хотя и звучит это по-детски. — Да, Доминика. Я хочу, чтобы оба ребенка были Большаковы.
— Но почему? — шепчет она, поднеся руку к горлу. — Зачем тебе чужой ребенок?
— Он мне не чужой, — отвечаю как можно спокойнее, хоть внутри все кипит, — он брат моей дочери. И твой сын. Мне этого достаточно.
Доминика долго смотрит на бумаги, но я понимаю, что скорее всего, она их не видит. Оборачивается ко мне и говорит с болью в голосе:
— Значит, все это ты затеял для того, чтобы я вышла за тебя замуж?
— А разве ты не этого хотела, Доминика? — старательно маскирую в голосе такие же горькие нотки. — Да, я хочу свою семью.
— Ты говорил, что нам, детдомовским, нельзя заводить семьи и иметь детей, — теперь ее голос звучит совсем безжизненно. — Что мы не сможем быть хорошими родителями. И что в семье мы жить не умеем.
— Я много всякой херни говорил, Доминика, — говорю развязно, заглушая в груди ноющую боль. — Но я ошибался. Ты никогда не была детдомовской девочкой, и я не хотел бы лучшей матери для своей дочки. Да, я не умею жить в семье, но ты меня научишь, Ника.
— Тогда зачем так, Тимур? — поднимает на меня глаза, полные слез. — Ты по-другому не можешь?
— Как по-другому, Доминика? Ходить к вам с Рубаном домой в гости, носить тебе цветы и стоять под окнами вашей спальни, слушая как вы… — пальцы сжимают спинку стула до побелевших костяшек. Стоять, Талер, сейчас расхерачишь номер отеля и испугаешь свою девочку. Беру себя в руки, выдыхаю и говорю уже гораздо спокойнее. — Ты хотела отомстить мне, Доминика. У тебя все получилось. Каждый прожитый мною день и каждую прожитую ночь ты превратила в ад. Когда я представлял, как ты просыпаешься с ним, как стонешь под ним, как встречаешь его вечером и кормишь ужином. Хватит. Мы в расчете. Теперь ты будешь жить со мной.
