Поднимая её на руки, Вадим знал одно — он никогда не отпустит эту женщину, неважно, сколько времени пройдёт, и что понадобится, чтобы она научилась верить. Безоговорочно. Он это сделает.
Проспав с мирно сопящим носиком и причмокивающим пустышкой ротиком почти до обеда, мужчина спустился в кухню своего большого, некогда пустого дома, неся на руках девочку, весело дрыгающую ногами под собственное «пыр-прррр», и слюни, которые она вытерла об футболку отца, по пути пытаясь её сжевать, оставив это занятия, найдя, что нос значительно вкуснее или удобнее для прикусывания.
Не успев добраться с драгоценной ношей до скамейки, на которой сидела светловолосая девочка, мужчина, верней его ноги, попали в плен крепких ручек рыжеволосых мальчишек, в одних трусиках, в потёках грязи на ногах и разводах супа на лице.
— Папа! Папа, папа плиехал!
— Приехал, идите сюда, — сажая малышку в детский стульчик, подмигивая женщине с тициановским цветом волос, которая всё ещё одета в светлое длинное платье.
Мальчишки делились нехитрыми, но архиважными новостями о содержании новых серий мультика, о том, что если разрубить червяка, то получится два, о том, что они помогали маме с цветочками, а Лада им читала, и «ты пледставляаааешь, она откуда-то взялась и будет тут всё-всё лето!»
— Проснулся? — наконец, видимо, вместо приветствия, произнесла женщина, — сходи, ещё поспи, с этими двумя.
— Лииина…
— Иди, иди, только сначала мыться, всё в ванной.
— Ладно, ребята, пошли, маму злить нельзя.
Практически разгромив по пути ванную комнату, потеряв тапочки, уткнувшись рыжими затылками в подушки на кроватях-машинках «Формулы-1», двойняшки заснули.
Схожесть с мамой и младшей сестрой ограничивалась у них только рыжим цветом волос и белой кожей. Волосы у них вились так, словно они всю ночь спали на бигуди, а на щеках играли ямочки. Когда они спали — были похожи на ангелов, чего не скажешь о времени бодрствования, когда два пары ножек и ручек, в попытках исследовать окружающий мир, казалось, ещё немного, и разберут этот большой дом по брёвнышку, предварительно вытащив из него все крепления.
— Что-то ты быстро, — усмехаясь.
— Ну, они сами уснули.
— Угу… а может, ответишь, пока тут все девочки, — подмигивая старшей дочке, — почему твоим сыновьям нельзя и половины из того, что можно дочерям?
— Эм… они же мужчины…
— Имей совесть, им четвёртый год только…
— Вот! Ещё чуть-чуть и женятся, а никакой дисциплины.
— Девочке, значит, дисциплина не нужна?
— Не-а, — слишком наглые усмешки.
— Вот скажи, пожалуйста…
— Пожалуйста.
— Я просила тебя? Просила?
— Да что я сделал? — феноменально наглые усмешки.
— А кто всё утро проспал, выдав дочери соску? Да ещё уложив её в свою постель, а?
— Без понятия… о чем ты? — подходя ближе, — я решительно не понимаю, о чем ты… — оставляя лёгкий поцелуй на шее, — совсем не понимаю… но предложение про постель мне понравилось…
— Кхе, кхе, — демонстративно, — тут несовершеннолетние вообще-то, пойдём Милана, — поднимая малышку, придерживая бутылочку с молоком, — а то совсем уже… — и из коридора, — всё! Можете целоваться!
— Слышала, можно… говорят.
— Можно.
— Привет.
— Привет.
— Как ты?
— А ты? Подожди, потом, — накрывая губы, дразня, обещая, — я скучал… Сегодня ночью я намерен показать тебе, как я скучал…
— Как? — руки забрались под шорты, пока зубы слегка прикусывали плечо.
— Неприлично… всё, не дразни меня, полный дом несовершеннолетних, которым совсем не обязательно знать, как отец любит их мать.
— Не дразню, да, кстати, пока тебя месяц не было, Колёк три раза звонил.
— Ладно…
— Так как съездили-то?
— Отлично, только я по вам скучал… что-то совсем сентиментальный становлюсь.
— Брось, Лада заслуживает единоличное внимание своего отца хотя бы раз в год.
— Да… так и есть. А что Колёк?
— Ну, он спрашивал что-то о переговорах по поводу той дробилки.
— Понятно.
— Пойдёшь, значит, переговариваться?..
— Не сегодня, сегодня у меня планы на тебя, — ох уж, эти похотливые пересмешки.
— Не заговаривай мне зубы, ты знаешь, как я отношусь к этим вашим… переговорам.
— Брось, я всего-то разок переговорил лишку.
— И я в этот разок чуть не родила раньше времени, когда мальчишки прыгали по тебе с криками: «Ула, папаська умел!»
— Папаська не будет больше умилать.
— Потому что мамаська очень злится на папаську, когда он умилает.
— Ну ладно, ладно… ты же знаешь, я больше так не буду, чуть-чуть только, в меру.
— В меру.
В их жизни всего было в меру.
В меру детских болезней. В меру обид и слез лёгкого разочарования. В меру обгоревшей кожи. В меру беспорядка в огромном доме. В меру отращённых кудрей Вадима, и только он знал, что лёжа ночью, слушая, как прошёл день у его большой семьи — невероятно приятно, когда тонкие пальцы пробегаются по кудрям, пока не тянут на себя с силой и словами: «не заставляй меня быть неприличной». В меру ссор и в меру примирений, в меру разбитых коленок и в меру игрушек.
Не в меру было одно — Любовь, однажды нашедшая своё место под низким южным небом, не самая удобная, обгорающая на солнце, — именно эта любовь составила основу существования Алёшки и Вадьки на берегу большой реки, где вдали переваливаясь боками проплывали баржи….
Конец.
