- Урна, блин! Я с утра до вечера за ней слежу. Она мне как сестра, всегда рядом. Когда наступает вечер, к ней прилетают бездомные мухи, - она готова. Вполне как я. Вечером мало людей. Много влюбленных пар. Так, мы с ней – слышите? - подглядываем, чем они занимаются. Влюбленные гуляют, обнимаются, смеются, целуются в губы. А доходят до урны - отворачивают нос - и сразу сюда, на мою сторону. Меня-то за окном не видно. А она стоит себе совсем одна, среди дороги. Влюбленные бегут ко мне, чтобы с ней не сталкиваться, я вижу их близко-близко, ну, как вас. А рано утром приходит большая баба в желтом с такой же каталкой, в какой я каталась в больнице, меняет в урне железное ведро с мусором, сажает на каталку и уходит. И все… Все начинается сначала.
- Вы не против, если мы начнем? - Лев Алексеевич закатал рукава рубашки. – Чтобы не терять время, я буду работать, а вы рассказывайте. – Раздевайтесь.
Кристина лениво зашевелилась:
- Вас, правда, прикалывает меня тискать? Вы от этого тащитесь?
- Это моя работа.
- Не говорите чушь. Моя работа! Как будто вас силой заставляют возиться с калеками.
- Мне за это платят.
- А если вам заплатят за массаж мусорной урны?
- Во-первых, за это не платят, - улыбнулся доктор. – Во вторых, я вожусь с калеками только тогда, когда есть реальная возможность помочь человеку. Кристина, представьте, в один прекрасный момент вы вдруг начинаете ходить без костылей. Что вы испытаете?
- Ну, если меня в этот момент не засыплет камнями самосвал… Если будет хорошая погода, хорошая компания…
- Да, да, да, - улыбнулся врач.
- Я испытаю эрекцию или еще что-нибудь.
- Я тоже, - кивнул Лев Алексеевич. – Успех каждого пациента – это мой успех. Я занимаюсь с больными не ради денег.
- Если не влом, снимите с меня эти гады. – Она показала пальцем на ботинки. - Остальное я сама.
Лев Алексеевич нагнулся расшнуровать ортопеды. Кристина неторопливо раздевалась.
- Вы испытываете эрекцию с каждым пациентом? – спросила она.
- Я вообще не испытываю эрекцию на работе. – Врач бережно извлек из огромного ужасного ботинка миниатюрную ножку девушки.
- Я же чувствую, как вас колбасит, когда вы дотрагиваетесь до моих холодных ног.
- Кристина… Я знаю, у вас сильное воображение. Поймите, дела в мире обстоят совершенно не так, как вы их чувствуете. Все гораздо проще и скучнее.
- Полюбуйтесь. - Кристина кивнула на обнаженные ноги.
- В чем дело?
- Вы что, не видите, как они усыхают? Неделю назад ножки были малеха пожиренее. Вы уверены, что все делаете правильно?
- Кристина, ничего у вас не усыхает.
- Да, да, это мое воображение… - Девушка надулась.
- Кристина! Я двенадцать лет этим занимаюсь, а вы спрашиваете, все ли я правильно делаю? То, что по-вашему усыхает - всего лишь не задействованные мышцы.
- Всего лишь?
- 0т недостатка, движения ряд мышц начал сокращаться.
- Меня это бесит. Почему они до сих пор не задействованы?
- Кристина, если б вы в мое отсутствие целенаправленно занимались своими ногами... Помните, что я вам говорил?
- Ну.
- Но вы же не занимаетесь. Если искусственно не поддерживать жизнь в парализованных мышцах, они атрофируются, и вы с ними уже ничего не сделаете. Через полгода сядете в коляску и останетесь в ней до конца жизни. Запомните, пожалуйста: я не лечу - я помогаю вам вернуться на ноги. Если у вас до сих пор не появилось соответствующего желания...
- Появилось. Сегодня появилось.
- Рад это слышать.
- А ничего радостного нет. Сегодня я не могла сама заползти в театр. Ольге пришлось меня заталкивать на ступеньки. Офигенно, да? Не она б - я до сих пор стояла бы у входа в театр… Чем дальше, тем хреновей. Вы уверены, что нет ухудшений?
- Уверен.
- Но я точно помню, какими были ноги, и вижу, во что они превращаются. Скоро от них вообще останутся два сморчка.
- Если вы будете только бунтовать и заниматься самоистязанием, от вас живого места не останется, Кристина! Перевернитесь на живот, начнем.
Кристина послушалась. Лев Алексеевич болезненными щипками прошелся по спине. Кристина сопела в подушку и терпела, хотя сегодня было гораздо больнее, чем в другие дни.
- … Наверно, я наговорила кучу глупостей? - поняла она.
- Я к вам привык, можете даже не просить прощения.
- Да что вы?
- Я разрешаю.
- Облом на обломе.
- Что такое?
- Я люблю человека, который... бегает от меня как от мусорного ведра. Ничего, что я вам это говорю?
- Ничего. Что за человек?
- Он играет Гамлета.
- Актер?
- Вовка, я про него рассказывала.
- Который один раз зашел и больше не приходил?
- Ага.
- Хотите дельный совет? Отправьте Вовку на фиг.
- И что дальше?
- А дальше вы увидите, как изменится мир.
- Не поняла?
- Забудьте про него.
- Но я его люблю.
- Это уже не любовь, а самоистязание.
- А есть разница?
- Разница существенная. Вам не больно?
- Больно, - ответила Кристина.
- Что ж вы молчите? - Лев Алексеевич остановился.
- Щипайте, щипайте. Лучше больно, чем... вообще.
- Лучше отдохнем.
- Как скажете. Вас цепляют стихи, Лев Алексеевич?
- Стихи? Нет, я не поклонник поэзии.
- Что, совсем не цепляют?
- Совсем.
- А Роальд Мандельштам?
- Роальд? Я слышал, был Осип Мандельштам.
- Не знаю, про Осипа не слыхала, а этот Роальд такие классные стихи писал. Прикиньте, парень всю жизнь болел, ходил на костылях, знал, что рано умрет. Короче, умер в двадцать восемь лет, в больнице. Перед смертью ему мерещилась девчонка с золотыми волосами:
Не придет, но, может быть, приснится
Так светла и так же далека.
А над ней взрываются зарницы,
Проплывают дымом облака.
Озорной и опьяневший ветер
Из садов темнеющих занес
Лепестки невиданных соцветий
В шелковое золото волос...
- Неужели, не цепляет? - Кристина посмотрела на врача.
- Вы хорошо читаете, - похвалил он.
- Стараюсь. - Она продолжила, остановив взгляд на люстре:
- Но как только ночь придет в больницу.
Я в бреду ее не узнаю -
Девочку, которую мне снится,
Золотую звездочку мою.
А она приходит осторожно
И садится рядом на кровать.
И так хочется ей сон тревожный
От упрямых глаз моих прогнать.
Собирает бережной рукою
Лепестки неконченых поэм.
И полна бессильною тоскою,
И укор в глазах глубок и нем.
Плачет надо мной, совсем погибшим,
Сброшенным в бездарнейшую грусть...
А себе я снюсь бездомным нищим
