И вдруг до меня доходит, что я еще в прошлый раз намекала маме про какие-то там побои. О, бляха…
Естественно, после этого плохим и виноватым во всех моих шрамах и увечьях, по крайней мере, физических, оказывается Рик.
В общем, мы все равно отлично проводим вместе это воскресенье.
Мама не успевает уехать «вовремя»: под вечер со своего воскресника возвращается Рик. Он цел и невредим и сообщает мне в дверях, пока, не удержавшись, целуюсь с ним, что все нормально. Объект подорван, вернее, расчищен, жилой комплекс рядом не пострадал. Его взрывная смета сгодилась, подрядчик не запорол. Франк доволен. Он и сам доволен, я же вижу.
«Так ты, оказывается, работать можешь… и любишь» — соображаю, вдыхая его запах — от него пахнет холодом, недосыпом, сигаретами и усталостью, вспотевшей, даром что мороз.
И… чувствую, что необъяснимым образом довольна и сама. Что вот не думала что-то мастерить из него, а он сам смастерился.
— Тогда пойдемте ужинать, — говорю ему и вышедшей к нам маме.
Но маме «пора» (так я и думала). Правда, когда она уезжает, ее вид уже чуть-чуточку поменьше, чем в прошлый раз, говорит «я вам тут мешаю» и «не провожайте меня». И она не спрашивает Рика, не расколотил ли он мою машину, хоть — я же вижу — спросить ей хочется.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ Весна в заповеднике
Пахнет весной.
Что давно уже март-месяц, я-то знаю — мониторю сроки в проектах и все у меня под контролем, по крайней мере, в таблицах. Но теперь в воздухе появляется запах, определенный, еле уловимый запах. И он, этот запах подтверждает: не врет моя проектная документация, все верно: весна, правда.
Это первый год у меня такой — бегаешь, бегаешь, ничего вокруг не замечаешь. Носишься по этому Берлину — контора, трафик, стройки, ведомства… серость, холод, ветер, дождь… Потом в один прекрасный день выскакиваешь из дому и… — о, вот оно. Пора… обратно домой: переодеваться, переобуваться, прореживать гардероб. Блондинкам всё идет, говорит Рози, и она права, конечно. И это она права, а не те, кто завидует и врет, будто не всё.
Неважно, что разница в погоде мало ощутима и то и дело рецидивы у весны, то и дело «назад на старт» — выходишь на улицу и сразу хочется одеться в зеленое, бирюзовое, голубое. Чтоб выглядывало из-под кожаного плаща, для которого рано еще, да и ходить в нем нараспашку тоже рано. Но ты ходишь все равно. Твоего форса хватает ненадолго, да и солнце — оно-то, будем откровенны, тоже ненадолго выглядывает. Так — подразнить, голову вскружить, пощекотать, подначить. На мысли дерзкие натолкнуть, чтобы, к примеру, в обеденный перерыв бежать побезобразничать в Тиргартен-Зоосад, там сейчас все распускается. И это неважно, что, конечно, ни в какой Зоосад ты не побежишь, потому что еще холодина, а Рик занят на другом конце города или его вообще в городе нет, до Зоосада он доехать не успеет, а значит, побезобразничать вам не удастся.
Да, Рик занят теперь по-настоящему.
Значит, ты не только спишь с ним.
Ты поселила его у себя, устроила на работу?
Оригинально.
На такие заявления способна только Каро.
Весна у нее в Милане не такая, как у меня: дождем хлюпает. Наверно, поэтому и Каро раскисает. А так как потихоньку раскисать она не может, то после успокоившегося молчания длиною в несколько недель возникает из ниоткуда, кажется, только для того, чтобы задать мне этот вопрос.
И еще один:
Интересно, зачем тебе все это?
До этого следом за возникновением ее самой возник вопрос, где «он» работает — а вдруг ей стоит мне завидовать. Когда я вкратце обо всем рассказала, она решила, что не стоит.
Спрашивает ехидно:
Что, в Берлине совсем туго с мужиками?
Как и везде — сама ведь знаешь.
Знаю, но это оригинально.
Прям не знаю, как назвать.
И не знала, что ты…
В общем, была о тебе другого мнения.
А чем я хуже людей?
Тебе привет от мамы.
???
От какой?
От моей, конечно.
Хоть мама никогда ее особо не любила и, расскажи я про нее, скорее всего, сделала бы вид, что «не помнит», кто такая Каро.
Но прямо спелись они: мама тоже сетует, что я «не думаю» и призывает «не шутить».
Да я-то думаю, но мысли у меня все сплошь порывистые и мимолетные, как весна. Выглянет солнце — хватай, подставляйся, не спрашивай, надолго ли оно. А то оно ведь ненадолго.
Ненадолго — отчего-то я это чувствую. Может, сама себе внушаю, может, весна мне порошит глаза — ветрюган-то, чего только не нанесет.
Каро спрашивает, для чего мне Рик, а я не знаю, что ответить. Я ведь не знаю по утрам, во что правильнее было бы одеться, а просто надеваю, что захочется, и бегу — и пусть ветер ерошит волосы. Я ведь не спрашиваю его, для чего я ему, потому что, стоит начать спрашивать, окажется, что… да я не знаю. Как, например, пока не начнешь расспрашивать, «где был», он и бывать нигде не будет, и расспрашивать будет не о чем.
Нет, конечно, такое ненадолго. Я не мечтательница, потому, наверно, и чувствую это.
Вопрос Каро не раздражает меня, не заставляет определиться.
Время сейчас такое.
Поймет, не поймет — у них дожди, говорю же.
— Конфет, а от тебя хорошо пахнет, — замечает на работе Рози. — Что это?
— Весна, — отвечаю, не задумываясь, а она, не задумываясь, принимает это за название духов.
Год назад тоже была весна, но я была не такая. Я… в общем, Рози помнит
